Создавалось впечатление, что до самой семьи, столь уникально отметившей победу над Гитлером, никому из журналистов особого дела не было: они, расталкивая друг друга, пытались продолжить свою карьеру на маминых муках, на папином героизме и на редчайшем коллективизме новорожденных (все же чаще в мир входят поодиночке!).

Тот, который совершал перебежки, пригнувшись, как на войне, обратился к Еврейскому Анекдоту:

— А вас как зовут?

— Друг семьи, — ответил Абрам Абрамович, не желая превращать торжество в еврейский анекдот.

Вообще-то у евреев не положено называть детей именами живых родителей. И если имя сына совпадало с отчеством, это значило, что он явился на землю, когда отца на земле уже не было. Отец Абрама Абрамовича не дотянул до рождения сына. ЧК оборвала его жизнь за то, что он продолжил жизнь восемнадцатилетнего юнкера, укрыл его в своем доме. У юнкера не было ни единой вины: ни перед русским народом, ни перед матерью-Родиной. Хотя укрыть его и спасти вымолила не символическая мать, а та, которая родила…

Минут за десять до сообщения о взятии рейхсканцелярии из своей канцелярии к маме нагрянул главный врач.

Взглянув на него, Еврейский Анекдот шепнул отцу:

— Он, так сказать, объединяет в себе представления о фронте и о родильном доме: кровь с молоком!

Абрам Абрамович потерял в сорок первом году правую руку и убеждал всех, что одному человеку одной руки предостаточно.

Чувство юмора может стать опорой и подарить самообладание почти сверхъестественное… Абрам Абрамович был хирургом и, лишившись руки, лишился того, что составляло цель и смысл его бытия. Ему пришлось поступить на службу в медицинское издательство, для чего одной руки и в самом деле было достаточно.

— Если многие пишут левой ногой, почему я не могу их редактировать левой рукой? — сказал он.

Потеряв дело, о котором грезил с самого детства, он не осуждал тех, кто не потерял на войне ничего: его беда не жаждала чужих бед. Но главный врач, мужчина вполне призывного возраста, источал избыточное здоровье. Родильный дом, который он возглавлял, был создан для прихода людей в жизнь, а не для ухода из нее. И все-таки его жизнерадостность, позабывшая об уходе из жизни миллионов, даже Абрама Абрамовича заставила помрачнеть.

Главврач поздравил маму так весело и беспечно, будто она не мучилась трое суток. А целовал ее так крепко и продолжительно, что Еврейский Анекдот на всякий случай прокомментировал для отца:

— Это братский поцелуй, Боря!

Затем главный врач расцеловал нас троих, хоть делать этого не полагалось:

— Мои дети!

— Он шутит, — объяснил Анекдот.

Но главврач вкладывал в свою шутку нешуточный, обобщающий смысл:

— Всех детей, которые здесь рождаются, я ощущаю своими!

Корреспонденты восхитились, а отец окончательно успокоился.

Частной собственности у нас тогда еще не было, но главный врач считал своими и дом и детей.

— Хорошо, что он не ощущает своими рожениц, — сказал Анекдот.

Отец никогда не изменял… Ни маме, ни семье, ни своим политическим убеждениям.

«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен!» — говорят на Востоке. Стало быть, на Востоке страшатся нестабильности. Я думаю, и на Западе тоже. Отец, благодаря своей мужской и родительской верности, подарил нашей семье стабильность. То есть покой. «На свете счастья нет, а есть покой и воля…» Я, как и поэт, поставил бы на первое место «покой», потому что воля без покоя ничего не стоит. Уж поверьте психоневрологу…

Ортодоксальность в любви, на мой заинтересованный взгляд, отца возвышала, а ортодоксальность политическая — унижала. «Опасных» анекдотов Абрам Абрамович при отце не рассказывал. Но не потому, что отец их боялся, а потому, что он не подвергал сомнению ни одного поступка Советского государства. Заблуждаться могли люди, но не страна. Да и те люди, которые олицетворяли собой государство, по мнению отца, в потемках заблуждений плутать не могли.

— Страна любит нас! — преподнес отец маме свою патриотическую убежденность. Хотя для нее важней, я полагаю, была его любовь. — И завтра все узнают, что у нас с тобой родились девочка и два мальчика.

«Страна любит нас… Страна узнает…» Эти фразы записали все корреспонденты и зафиксировали все звукозаписывающие аппараты, которые незаконно, нарушая элементарные гигиенические правила, разместились в палате.

Но страна не узнала. Сообщения о торжестве в семействе Певзнеров не появились. Ни на следующий день, ни позднее… Родильный дом не верил глазам и ушам своим. Врачи и медсестры, накануне ошалело наблюдавшие корреспондентскую суету, на рассвете устремились к газетным киоскам. Предвкушая сенсацию, как деликатес, которого ни разу в жизни не пробовали, они нагрузились пачками утренних изданий, чтобы прочитать, показать всем, чьим мнением они дорожили, и сохранить на память. Включили радиотарелки. Ближайшие и даже не очень близкие родственники Певзнеров были заранее оповещены — и тоже шарили глазами по газетным страницам, внимали радиоволнам. Страницы и волны сообщали о взятии Берлина, о том, как откликнулись на это историческое событие у нас и за рубежом. Но о том, как откликнулись мама и папа, никто не упомянул. И о нас, новорожденных Певзнерах, которые тоже «откликнулись» самим фактом своего появления на свет, не было ни единого слова.

— Знаешь, есть такой анекдот… — не без грусти сказал отцу Абрам Абрамович, когда безмолвие средств массовой информации стало очевидным. — Один еврей где-то, кажется в Лондоне, говорит другому еврею: «Какой ужас: с моей женой живет лорд. Правда, я живу с его женой». — «Значит, вы квиты?» — «Как бы не так: я ему делаю лордов, а он мне — евреев!»

Положив руку на отцовский лейтенантский погон, Абрам Абрамович добавил уже от себя:

— Еще три еврея на нашей земле… Почему это должно всех обрадовать? И его в том числе? — Кто персонально имелся в виду, Анекдот не уточнил: это не требовало уточнений. — Достаточно, Боря, того, что это радует нас с тобой. И мученицу Юдифь… Предостаточно!

— При чем тут он? — тихо вспылил отец.

— Если бы ему это могло понравиться, они бы напечатали. И сообщили по радио! Неужели ты сомневаешься?

— Здесь нет злой воли и умысла. Я ни капли не сомневаюсь! — мобилизуя свои убеждения и уже гораздо громче ответил отец. О, как не хватало ему тогда и потом этой капли сомнений! — Все логично. И вполне ясно. Взяли Берлин… В сравнении с таким событием личный праздник семьи — ничего не стоит. Не для нас, конечно. А для других… Смешивать два таких разных праздника? Политически сомнительно и, я бы даже сказал, бестактно.

— Не вздумай объяснять это Юдифи, — посоветовал Анекдот.

— Почему?

— Боюсь, она не поймет.

— Она поймет! — защитил маму отец.