Для того чтобы облегчить читателю знакомство с русским переводом, следует сделать несколько пояснений.

Начну с короткой исторической справки. С 4 июня 1814 года, когда король Людовик XVIII, вернувшийся на престол после падения Наполеона, даровал французам Конституционную хартию, и до 24 февраля 1848 года, когда произошла Февральская революция, Франция была конституционной монархией. Законодательная власть принадлежала двухпалатному парламенту, в котором низшую палату (палату депутатов) выбирали, а членов верхней (палаты пэров) назначал король. Он же назначал представителей исполнительной власти, то есть кабинет министров. Конституционная монархия во Франции была цензовой: и право избирать, и тем более право быть избранными принадлежало лишь людям определенного достатка. В эпоху Реставрации (1814–1830), согласно Хартии, депутатом мог стать лишь человек, достигший сорокалетнего возраста и платящий в год не меньше тысячи франков прямых налогов (их было четыре: торгово-промышленный, поземельный, подомовой и налог на окна и двери). Право избирать депутатов имели только люди старше тридцати лет, платящие не меньше трехсот франков прямых налогов. До 1824 года депутатов выбирали на пять лет, причем за счет частичных выборов палата ежегодно обновлялась на одну пятую часть. С 1824 по 1830 год выборы проводились раз в семь лет без частичных выборов. После революции 1830 года французы вернулись к пятилетнему сроку без ежегодного обновления.

Число цензитарных избирателей было невелико (в 1815 году 72 000 из 30 миллионов, в 1817 году — 100 000), вдобавок не все из тех, кто мог избирать, спешили воспользоваться своим правом (в 1815 году таковых нашлось всего две трети от общего числа).

Понятно, что избиратели составляли разряд граждан, которые пользовались уважением и в которых власти желали видеть свою опору. Поэтому правительство ревниво следило за участием избирателей, не говоря уже о депутатах, в оппозиционных политических банкетах и последовательно выступало против расширения электоральной базы.

Отчасти такое расширение произошло после Июльской революции, когда король Карл Х, представитель старшей ветви династии Бурбонов, был свергнут с престола и королем стал Луи-Филипп, герцог Орлеанский, представитель младшей ветви той же династии, призванный на престол палатой депутатов. Была принята новая редакция Хартии, согласно которой и возрастной, и имущественный ценз как для избирателей, так и для избираемых уменьшился: отныне депутат должен был достигнуть тридцатилетнего возраста и платить в год не меньше пятисот франков прямых налогов, а избирателям полагалось быть не моложе двадцати пяти лет и платить не меньше двухсот франков прямых налогов. В 1831 году из 32 с половиной миллионов французов право быть избирателями имели 166 000 человек (а воспользовались этим правом 125 000).

Та часть политической элиты, что при Реставрации была в оппозиции, а после 1830 года пришла к власти, считала, что дальнейшее расширение избирательного корпуса не только не нужно, но даже вредно, поскольку правоспособность напрямую связана с имущественным положением и лишь наличие зажиточных избирателей может гарантировать режиму стабильность и порядок. Напротив, другие политические деятели, в принципе поддерживавшие режим, считали, что только расширение избирательного корпуса может позволить правительству остаться у власти, а стране — развиваться эволюционным путем. За это и боролись те «реформисты», которые устраивали кампанию банкетов в 1840 и 1847 годах.

Если в эпоху Реставрации политическая жизнь определялась прежде всего противостоянием ультрароялистов, конституционалистов и независимых (или либералов), то при Июльской монархии политический спектр стал более разнообразным. Правящая партия с легкой руки короля Луи-Филиппа, сказавшего в одной из речей вскоре после своего прихода к власти, что он стремится вести «политику золотой середины», далекую и от анархии, и от деспотизма, именовалась (зачастую иронически) партией золотой середины, или партией сопротивления (имелось в виду сопротивление попыткам дальнейшей либерализации режима)[2]. Члены этой партии, самым видным представителем которой был Франсуа Гизо, до 1830 года отстаивали либеральные взгляды, но после революции перешли на консервативные позиции. Партии сопротивления противостояла партия движения, представленная левым центром и уже упоминавшейся династической оппозицией, наиболее видным деятелем которой был Одилон Барро. Еще левее были радикалы-республиканцы (такие, как многократно упоминающиеся в книге Ледрю-Роллен и Гарнье-Пажес), а на самом левом фланге, уже вне парламента, находились социалисты-фурьеристы и коммунисты-«икарийцы» (последователи Этьенна Кабе). Все эти люди по-разному представляли себе политическое будущее Франции: сторонники династической оппозиции желали лишь расширения электоральной базы, а радикалы мечтали о всеобщем избирательном праве. Возможно, все они никогда не объединились бы, если бы не непредусмотрительная политика июльских властей, которые через восемнадцать лет в других условиях повторили ошибку своего предшественника Карла Х и вознамерились отнять у народа то, чем он дорожил более всего; в данном случае этой драгоценностью стало право собираться мирно и без оружия. Именно поэтому последняя, 12-я глава книги Робера носит выразительное название — «Запретить банкет — значит развязать революцию».

* * *

Несколько замечаний о переводе терминов. Наибольшая сложность связана с самим французским словом banquet, стоящим на обложке книги Робера и обозначающим ее главный предмет. В русской традиции применительно к кампании 1847 года, приведшей к Февральской революции 1848 года, установилось употребление слова «банкеты». Однако по-французски и «Пир» Платона — это тоже banquet. Поскольку у Робера речь идет в основном про трапезы политические, то я, в соответствии с упомянутой традицией, называю их банкетами и лишь в некоторых случаях, когда по-русски решительно невозможно вести речь о банкете (например, невозможен «банкет праведников»), употребляю слово «пир» или, для ясности, сохраняю оба синонима (пир, или банкет).

Пояснения заслуживают два французских термина, сложных для передачи на русском языке: l’imaginaire и la sociabilité. Первый чаще всего переводят как «воображаемое», но это субстантивированное причастие по-русски громоздко и невнятно, поэтому я в данной книге предпочитаю — исходя из смысла текста — говорить об «образном фонде» или «образной системе»[3].

Второй термин в книгах по социологии передают как «социабельность», но я, продолжая линию, избранную двадцать лет назад при переводе книги Анны Мартен-Фюжье «Элегантная жизнь, или Как возник „весь Париж“. 1815–1848» (1998), на которую Робер, кстати, по другому поводу ссылается в своем тексте, предпочитаю употреблять старинное русское слово «общежительность», означающее как раз совместное существование, жизнь в обществе.