Тем более не задумывались мы над тем, что нельзя насильно строить социализм в государстве с феодальным укладом. Из 1985-го года нам предстояло, без всякой машины времени, переместиться в 1364-й по мусульманскому календарю. И это не просто две разные даты. Дикость и бедность по другую сторону советской границы не поддаются никакому описанию. Это — две разные эпохи. Современность и средневековье.

Только позже до нас дойдет, что нет, и не может быть, в этой несправедливой войне ни чести, ни славы, ни доблести, а есть только пот, кровь и грязь, и ежедневная тяжелая работа — работа войны. Но каждый из нас давал присягу — не пустой звук для военного человека. Поэтому, мы, сидя сейчас на плацу и готовясь пересечь границу, готовились выполнить сразу два долга: воинский и интернациональный.

А еще позже, через годы, чужеземные названия городов и мест станут для нас родными и чужие слова Кабул, Кандагар, Газни, Кундуз, Мазари-Шариф, Герат станут для нас теплыми и родными, вызывая в нас острые приступы ностальгии по прежней службе и возвращая нам, повзрослевшим и постаревшим, нашу молодость.

Через равные промежутки времени вверх и вниз по Амударье проплывал сторожевой пограничный катер с крупнокалиберным пулеметом на носу. Облокотившись на него, курили и разговаривали между собой два стража границы. Почти возле уреза воды, рядом с Мостом Дружбы, на высоченной дюралевой сторожевой вышке мужественный пограничник стойко охранял покой и мирный труд советских граждан, зорко разглядывая в бинокль вражеский афганский берег.

«Вот служба!» — подумал я, — «Катайся себе на катере, кури да поглядывай на берег. Что так не служить?! А нас сейчас перебросят на тот берег, и что там с нами произойдет за два года?.. Обратно живыми и здоровыми — точно, вернутся не все».

Солнце бойко поднималось к зениту, температура перевалила за тридцать и в «парадках» становилось жарковато. Один за другим мы стали сбрасывать кители на свои вещмешки, в которых держали все свое военное имущество: смену зимнего белья, хэбэ, сапоги, новые портянки, мыльно-рыльные принадлежности и сухпай. Большего имущества солдату срочной службы Устав иметь не позволял. К ремешкам вещмешков были приторочены скатки новеньких шинелей.

Третьего дня наш эшелон вышел из Ашхабада. Горячей пищи в пути следования не разносили, но мы, снабженные своими старшинами по нормам довольствия, не испытывали нужды в провизии. Наш воинский эшелон пропускал все встречные и поперечные составы и на частых остановках добрые узбечки, догадываясь, что нас везут не на курорт, дарили нам лепешки, дыни и виноград. На каждой такой остановке по обе стороны вагонов соскакивало оцепление из сержантов сопровождения. И, хотя к автоматам, висевшим у них за спиной, были присоединены магазины, нам достоверно было известно от тех же сержантов, что патронов в них нет. Тогда от кого они нас охраняли? Или кого — от нас? Тем более, это были «наши сержанты», которые полгода гоняли нас в учебке, проживали с нами в одних казармах, и сейчас ехали в одних вагонах с нами, и любой из нас мог взять автомат во время движения поезда — просто так, орехи поколоть. Автоматы висели на крючках в плацкартных купе. Когда узбечки подходили к эшелону, чтобы угостить нас вкусными дарами Юга, сержанты, понимая, что в следующий раз отведать дынь и лепешек нам придется нескоро, деликатно отворачивались, делая вид, что возле вагонов никого нет посторонних.

В вагонах во всю шло празднование «Деревянного дембеля» — окончания учебки. Пусть до настоящего дембеля еще так же далеко как до Пекина раком, но первый шаг уже сделан: выкаканы мамины пирожки, получено первое звание и приобретена воинская специальность. Мы уже не те мальчишки, которые полгода назад, робея, зашли стадом за ворота своих городков, а полноценные и обученные солдаты. Военная косточка.

Сержанты-узбеки и туркмены предлагали «нас» — легкий наркотик. Темно-зеленый пахучий порошок надлежало засыпать под язык и не глотать, а сплевывать обильную слюну. Я попробовал, но ничего не почувствовал кроме горечи во рту. К тому же захотелось пить. Русские и хохлы где-то заблаговременно раздобыли несколько бутылок водки. Водки было мало, желающих в вагоне много. Ее разливали по колпачкам от фляжек, чтоб каждый мог выпить за Деревянный дембель. Я выпил свой колпачок, с восторгом поздравил всех новопроизведенных сержантов с Деревянным дембелем и тем, что именно нам выпало ехать в Афган, откуда мы все вернемся героями в орденах и медалях, как тут кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся. За моей спиной стояли браться Щербаничи из моей второй учебной роты.

— Пойдем, выйдем в тамбур, — позвали они.

— Зачем? — удивился я.

— Покурим.

— Курите здесь. Кто чего скажет? — предложил я им.

— Пойдем, — настаивали они.

— Ну, пойдем, — нехотя согласился я. Уходить из вагона, в котором шло веселье, не хотелось.

Щербаничи были братья не родные, а сводные. И оба — как для прикола — Славы. Только старший — Вячеслав, а младший Владислав. Разница между ними была несколько недель и не так бросалась в глаза, как их полное несходство между собой. Старший, небольшого роста, чернявый, с острым кавказским носом, похожий на нахохлившегося вороненка — его мать была чеченка, а младший — высокий, светловолосый с открытым и честным лицом, которое не мешало ему врать с три короба, если это было нужно или к тому представился случай. Его мать была хохлушка.

Мы вышли в тамбур.

— Бычий кайф, — презрительно фыркнул Щербанич-старший.

— Что — бычий кайф? — не понял я, что это он про водку из колпачков.

— На, держи, — Щербанич-младший протянул мне папиросу, — взрывай.

— Косяк? — догадался я.

— Косяк. Взрывай.

Объяснять как «взрывать» косяки мне было не нужно. Братья сами были родом из Ашхабада, служили в родном городе и друзья иногда через забор передавали им «грев». Это из их рук я еще в учебке попробовал свой первый косяк и был с ними полностью согласен, что водка — да, это бычий кайф, а «нас» — полное дерьмо. Когда мы вернулись обратно в ликовавший от иллюзии временной свободы вагон, глаза наши были красными как у вампиров, а самих разрывал истерический, совершенно идиотский смех: анаша, и впрямь, была недурна.

В Термез мы прибыли уже ночью. На платформе стояли армейские тентованные «Уралы» в которые по приказу сопровождавших и встречающих офицеров мы погрузились так стремительно, что я не успел полюбоваться архитектурой термезского вокзала. Как только мы погрузились, пологи тентов были за нами закрыты, и под тентом образовалась темнота — хоть глаз коли. Едва колонна тронулась, кто-то из угла сказал:

— Эй! Кто там рядом? Откиньте тент. Может, последний раз Союз видим.

Проворные руки отстегнули застежки и подоткнули полог под крышу тента. За нами ехал такой же «Урал», обдавая нас светом фар. Стало гораздо светлее. Как от электросварки: контуры резче, а тени глубже. За бортами проплывал узбекский пыльный городок. Горели уличные фонари. Поодиночке и группами попадались гражданские, у которых были свои дела, и которым не нужно было отправляться завтра на войну. У меня комок к горлу подкатил от такого несправедливого устройства жизни: «они, значит, могут пить вино или пиво, ходить на дискотеки, трахать девчонок, а я, в свои восемнадцать, должен ехать в этот проклятый Афган, откуда неизвестно: вернусь ли я героем и вернусь ли вообще?!» Судя по лицам моих соседей, все мы думали об одном и том же. Если час назад армия казалась нам эдаким «пионерским лагерем», где тебя разбудят, покормят, развлекут пусть тяжелыми и непростыми, но интересными и новыми занятиями, а офицеры и прапорщики — это что-то вроде строгих пионервожатых, то сейчас остро пришло осознание того, что игры кончились. Начинается настоящая и трудная взрослая жизнь.