нужно было питаться, чтобы ее бугорки с нашей едой не иссякали. Мы не знали что она ела, когда и сколько. Нас это не заботило. Думая только о том, как самим поесть и согреться, когда вдруг холодало, мы сбивались в кучки и грели друг друга, пока мамы не было рядом.

Проходило какое-то время, мама приходила уставшая, но довольная и сразу ложилась на бок, снова и снова подставляя свои бугорки под наши жадные ротики.

Я был слеп, и не знал, что такое "видеть". Мне хватало нюха и осязания. Я передвигался наощупь и по запаху. Когда-то перед глазами была просто чернота, когда-то сквозь веки я видел красноватое свечение. Что это такое я узнал только тогда, когда открыл глаза.

Я не знал, что такое зрение. И когда мои глаза прорезались, сначала узкими щелочками, в них хлынул поток света. Он было таким невыносимо ярким, что я испугался и снова зажмурился.

— Не бойся, сынок, — сказала мама, увидев мой испуг, — это всего лишь солнце ослепило тебя. Ты не торопись, привыкни к свету. Чувствуешь тепло на мордочке? Это усы Солнечного Кота ласкают тебя!

— Хорошо, Ма, — говорил я. — Мне не страшно совсем, просто непривычно.

Ма лизала мою мордочку, успокаивая, и я наслаждался теплом и лаской обоих — и незнакомого мне Солнечного Кота, который тоже, почему-то, любил меня, и мамы, давшей мне жизнь.

Щелочки с каждым днем становились все шире и в какой-то момент раскрылись совсем. Ооооооо! Что за удивительный мир я увидел! Это было непередаваемо прекрасно!

— О, мама, — воскликнул я, — что это вокруг?

— Это наш Мир, Миу-миу, — ответила мама. — Мы все в нем живем. И я, и ты, и твои братья, и сестры.

Я повертел головой и увидел маленьких, пищащих мохнатых существ возле большого и такого же мохнатого существа.

— Мама, это ты? — спросил я. И на всякий случай потрогал большое существо лапкой и вдохнул его запах.

Пахло мамой.

Мама засмеялась, замурчала, и остальные тоже засмеялись. У кого-то из них глаза еще не раскрылись полностью, у кого-то был открыт только один глазик, но все они смеялись надо мной, словно я сказал что-то смешное.

— Да, Миу-миу, это я, твоя Ма, — ответила мама и подгребла меня лапками поближе к себе. — Ты — мой самый любимый мальчик, самый удивительный и любознательный, нежнятинка моя!

И она нежно целовала меня в носик, испачканный молоком ротик и урчала мне на ушко сказку про теплое Солнце — Огненного Кота, который просыпается утром, неслышно ходит по небу на мягких лапах, греет и освещает все живое, а вечером, нагулявшись, идет спать за высокие деревья и далекие горы. У Огненного Кота там, за высокими деревьями и далекими горами, есть лежбище, где он отдыхает до утра. А утром его путь по небу начинается снова.

Я слушал мамину сказку и засыпал счастливым. И всю ночь мне снился Огненный Кот, который прыгал по небу, ловил белых облачных мышек и щекотал их своими солнечными усами…

Завтра, едва рассветет,

Снова идти мне придется

Через вершины гор.

Месяц уходит по небу

В белые облака.

(Фудзивара-но Иэтака)

ГЛАВА 2. ДЕТСТВО

…Я проснулся рано утром, как только запели первые птички. Мамы рядом не было. Наверное снова ушла на охоту. Я потянулся всеми четырьмя лапами и сладко во всю пасть зевнул. В нос попытался заползти рыжий муравей, я чихнул и стал тереть нос лапкой, часто нализывая ее языком, чтобы смочить. Так Ма учила нас умываться.

Я потер нос, глазки, за ушами… Надо было бы еще вылизать бока, лапки и спинку, докуда достану… А! И еще хвост, и под хвостиком, и живот…

"Кому все это надо? — подумал я. — Ма все равно не видит, а мне вообще это ни к чему."

Братья и сестры спали вповалку, друг на друге, перемешав лапы, хвосты и уши так, что невозможно было в полутьме разобрать кто где начинался. Некоторые во сне перебирали лапками, словно бежали куда-то, кто-то вздрагивал в испуге, кто-то скукоживался, подбирая под себя кончики лапок, укутываясь хвостиком и стараясь подползти под соседа, чтобы согреться общим теплом.

Утро было росным и зябким. Трава, остывшая за ночь, тянула на себя оставшееся в нас тепло. Мамы не было уже достаточно долго, и мы начали подмерзать. Я огляделся. Серел рассвет. Огненный Кот только собирался выйти из-за гор и деревьев прогуляться по небесной поляне.

Рядом квакнуло что-то зеленое и лупоглазое. Мои ноздри зашевелились, принюхиваясь. Пахло… сыростью. Пучеглазка взвилась из травы, сильно отталкиваясь задними лапками и совершила длинный прыжок.

— Квак! — сказало создание, приземлившись недалеко от нас. — Тррррррррррьььь… — запело оно песенку.

Шерсть на моем загривке зашевелилась от возбуждения, хвостик задрожал от нетерпения. Я прижал уши и приник к земле. Я еще не умел охотиться, но мое тело само знало, что нужно делать. Не выдержав долгого напряжения, я подскочил на месте, не успев прыгнуть, и пучеглазка с издевательским кваканьем, напоминающим хохот, широкими прыжками ускакала в высокую, сырую после ночи, траву.

Я не очень понял, почему она не захотела со мной поиграть, но спросить уже было не у кого. Далекое "трррррььь" раздавалось еле слышно.

— Противная пучеглазка! — обиделся я и стал будить своих братьев и сестер, легонько покусывая их за кончики ушей или хвостиков. Некоторых я бил коротким ударом лапки по носу, конечно без когтей, ведь я приглашал их к игре и не хотел сделать им больно.

Постепенно ворох тел рассЫпался, и мы затеяли между собой шутливую потасовку. Мама еще не пришла, а нам хотелось согреться и перетерпеть голод до ее прихода. Девчонки сразу завопили, что им не дали даже привести себя в порядок, а молчаливые пацаны дубасили друг друга, нанося удары справа, и слева, переворачиваясь на спину и брыкая задними лапками прямо по мордочке нависающего над ним собрата. Это была очень веселая игра. Мы называли ее "Шурум-бурум". Так мы коротали время до прихода мамы.

…Вот, наконец, трава раздвинулась, и мама изящной рысью подбежала к нам. Быстро обнюхав нас, пересчитав по головам и наскоро лизнув каждого куда получилось, она устало плюхнулась на бок и подставила нам свое еще влажное, пахнущее мокрой травой и молоком брюшко. Волшебные бугорки были снова полны сладким густым молоком.

Мы резко прекратили потасовку и, после недолгой возни с распределением бугорков между голодными, волнительно принюхивающимися носиками, присосались, и, громко чмокая и зажмуриваясь от удовольствия, быстро и настойчиво работая лапками, стали пить, пить, пить…