рассказы и романы своего давнего друга ещё по Петербургу, писателя Набокова, тоже эмигранта, к которому явно была неравнодушна. Маша с радостью читала всё присланное, и это составляло едва ли не единственную её связь с Россией. Не с той, новой, красной, большевистской Россией, а с той, которая всё ещё жила в памяти, страной детства, юности, страной, которой князья Шаховские служили более четырехсот лет. А потом прежняя Россия исчезла. Как будто её и не было вовсе. И все Шаховские стали ей совершенно чужими. Все стали не нужны.

Старший в их роду, князь Борис Борисович Шаховской, отец Зины, красавец, гурман, меценат, высокопоставленный офицер царской разведки, был схвачен чекистами в Варшаве в 1921 году. И расстрелян. Он был привязан к Маше, но о том, что она выжила, не знал. Зина так и не сообщила ему. В письме писать не хотела, надеялась рассказать при личной встрече. Но встреча так и не состоялась. Зина рыдала украдкой, стараясь не отягощать страдания Маши, но та сама догадалась.

Всё, что досталось в наследство от отца, Зина честно поделила с двоюродной сестрой, отдав половину. «Я уверена, отец именно так и сделал бы», – уверяла она Машу, когда та отказывалась. Так жизнь материально стала легче. От адъютанта Бориса Борисовича, чудом вырвавшегося из Польши и навестившего Зину в Париже, она узнала, что выдала князя Шаховского чекистам некая Екатерина Белозёрская, личный агент Дзержинского, а девичья фамилия этой особы, как удалось выяснить – Опалева. Катенька Опалева.

Та самая «капитанская дочка», на которой женился Гриша! Она выдала чекистской разведке друга и наставника своего мужа. В молодые годы вместе с Борей Шаховским гвардейский корнет Гриша Белозёрский снимал квартиру на Галерной рядом с Мариинским театром, подальше от маменьки Алины Николаевны. Туда скопом свозили балерин после спектакля и цыганок из гвардейского клуба по соседству. Весёлая гульба шла всю ночь.

Как Опалева смогла? Как смотрела в лицо Бориса Борисовича, ведь они наверняка встретились перед тем, как он был убит. Но «черни неизвестно слово честь», как сказала Зина, а провинциальную дворянку Опалеву обе они, петербургские принцессы, считали «чернью». И потребовалось, чтобы рухнули все устои, все основы, просто рухнул мир, чтобы «чернь» вдруг стала знатной дамой, пусть и на короткое время.

Отвлекшись от тягостных воспоминаний, Маша приподнялась на локте, спустила ноги с кровати, сразу сунув их в тёплые меховые унты. Кошка Краля вскочила на постель и уселась на коленях, мурлыкая. Маша ласково обняла её. «Спасительница. Значит, так надо было», – подумала она.

«Так надо было». Вчера она услышала эту фразу из уст Густава, когда в десятый, сотый раз упрекала его за то, что увез её из Франции в Швецию, «не дал умереть», как Маша хотела.

– Так надо было, Мари, – взяв её руку, он прижал её к груди. – Я не мог поступить иначе. Боль пройдёт.

– Она не проходит, Густав, – Маша отвернувшись, смахнула слезы со щеки. – Я инвалид, я плохо говорю, я плохо хожу, я плохо вижу. Как мне жить? Зачем мне жить? Мне надо было утопиться в проруби, ещё там, на Урале, когда я поняла, что Гриц больше не испытывает ко мне прежних чувств, когда узнала о гибели государя, государыни, наследника, о смерти княгини Алины Николаевны. Зачем он спас меня? Зачем уговаривал ещё подождать? Чего же я дождалась?

Шаховская в отчаянии вырвала руку и отошла к окну: каждый шаг давался с усилием, она морщилась, с трудом сдерживая стон. Барон Маннергейм молчал. И Маша молчала тоже. Она вдруг вспомнила, как впервые встретилась с ним в гостиной Зининого папы Бориса Борисовича, куда гвардейский поручик-кавалергард Густав Карлович Маннергейм, – он предпочитал, чтобы его так называли, – приехал, чтобы увидеть балерину Гельцер, за которой он тогда ухаживал. Борис Борисович, будучи меценатом, собирал в своём доме множество деятелей искусства, так было и в тот день. Гельцер должна была приехать, поэтому Маннергейм напросился в гости.

Маша с Зиной музицировали на белом рояле в Розовой гостиной, украшенной цветами, и шёпотом обсуждали гостей, смеялись, когда Густав показался в дверях.

Шаховская как будто воочию увидела всё это сейчас, спустя почти тридцать лет. Он – статный, двухметрового роста викинг с голубыми глазами, в парадном кавалергардском мундире, она – тонкая девушка в бледно-зелёном платье из брюссельских кружев, с дерзкой рыжей копной волос и смелым взглядом янтарно-золотых глаз. Маша и Густав сразу увидели друг друга, а затем несколько мгновений смотрели друг на друга, не отрывая взора. Она танцевала с Гусавом мазурку, а утром проснулась в цветах, которые он ей прислал. Букеты белых роз занимали все пространство спальни перед её кроватью. «Ай-ай, Маша, проказница, – погрозил ей за завтраком пальцем князь Борис Борисович, – я погляжу, ты покорила сердце нашего донжуана. Имей в виду, у него очень длинный список побед такого рода, – предупредил он. – Держись». «И это всё он прислал тебе? О, боже!» – ахала Зина, прохаживаясь между букетами, как в саду.

Маша была рада. И сердце её откликнулось. Но он был женат на дочери генерала Арапова – ради состояния, как уверял. Машу же ради того же состояния, в уплату за долги, Шаховские предназначали в жёны князю Григорию Белозёрскому, и соглашение было заключено, как только та появилась на свет. Они оба были несвободны. Густав обещал подать прошение о разводе с Анастасией, но Маша… Она совсем не хотела расставаться с Грицем. И как оказалось – страшно ошиблась. Впрочем, и Гриц ошибся тоже. Она была уверена в этом. Потому и погиб – он сбился со своего пути.

– Я уверен, Мария Николаевна, что Григорий Александрович вас любил, – Маннергейм тоже подошёл к окну. – И умер с вашим именем на устах. Это смута, Маша, – он с нежностью взял её за руку. – Смута в стране, смута в головах, смута в чувствах. Промысел дьявола, и ничего другого. Так было угодно свыше, чтобы ты осталась жива. Чтобы мы остались, ты и я. Он ушёл. Анастасия, моя жена, умерла в Париже. Теперь мы оба свободны. Нам ничто и никто не мешает. Что же касается болезни, – он притянул её к себе, обняв за плечи. – Я понимаю твои переживания. На днях я отправляюсь в Германию. Геринг, бывший летчик кайзеровской авиации, теперь второе лицо в правящей в Германии партии. Его первая жена Карин, шведская аристократка, была нашей родственницей, я познакомился с ним в Стокгольме. К сожалению, Карин умерла. Сказалась старая болезнь. И сейчас Геринг отстроил поместье, назвав его в честь неё Каринхалле. Он собирается устроить там мавзолей Карин, торжественно перезахоронить её. Я получил от него приглашение присутствовать на этом мероприятии.

– Ты согласился? – Маша повернулась, взглянув ему в лицо. –