Она раздавила сигарету в пепельнице и изменившимся голосом сказала:

– О Боже, Чарити, извини. У меня вылетело из головы. Я дура. Прости меня.

– Забудь об этом, – сказала я достаточно легким тоном. – Я забыла.

– Ты забыла?

– Конечно. Прошло уже столько лет. Было бы глупо и неестественно помнить. И мне в самом деле повезло, как ты сказала. – Я усмехнулась. – В конце концов, я богатая вдова… взгляни-ка сюда.

– Моя дорогая! Что за великолепное белье!

И разговор благополучно скользнул опять на предметы, действительно имеющие значение.

Когда Луиза ушла в свою комнату, я вымылась, переоделась в белое платье с широким голубым поясом, слегка подкрасилась и не спеша причесалась. Было все еще жарко, солнечные лучи падали медно-золотым столбом сквозь полуоткрытые ставни. Неподвижные тени от тонких листьев вычертили на полу узор, изящный и тонкий, как китайский рисунок на шелке. Изображение дерева, отброшенное солнцем, обладало грацией, и намека на которую не было у самого оригинала – пыльного, веретенообразного растения, засыхающего в кадке внизу, во дворе отеля. Но его тень была достойна кисти Мэ Яна.

Двор был пуст; люди все еще отдыхали, или переодевались к обеду, или, если это были сумасшедшие англичане, гуляли в городе под палящим солнцем. Покрашенная в белое решетчатая стена отделяла двор от улицы. За стеной люди, мулы, автомобили и иногда даже автобусы двигались по своим делам вверх и вниз по оживленной магистрали. Но внутри, за увитой диким виноградом стеной, было очень тихо и спокойно. Гравий между маленькими серыми стульями был тщательно выровнен граблями и полит; тень мягко лежала на столах, часть которых, накрытая к обеду, приглашающе поблескивала стеклом и серебром. Единственным живым существом во дворе был тощий рыжий кот, свернувшийся клубком у основания моего длинного и тонкого дерева, словно – как его звали? Нидхаг? – у корней Иггдразиля[2].

Я села у полузакрытого ставней окна и принялась обдумывать маршрут на завтра.

Авиньонский мост, где танцуют, конечно; затем сам Авиньон, Пон-дю-Гар – несмотря на то, что я тоже видела виадук в Холборне. Я взяла мишелиновский путеводитель по Провансу и посмотрела на фотографию огромного виадука, помещенную на обложке.

Завтра, пообещала я себе, не спеша поброжу по валам и Папскому дворцу. Затем, послезавтра…

И тут вмешалась судьба в лице Нидхага.

Подошла моя очередь выйти на сцену.

Первым полученным намеком было бурное колебание тени на полу. Китайский рисунок закачался, разбился и превратился в изображение растрепанной метлы, в то время как дерево Иггдразиль задрожало и наклонилось под весом, на который не было рассчитано. Потом рыжий кот метнулся на мой балкон, развернулся там, бросил вниз презрительный взгляд и спокойно уселся умываться. Прыжок и взрыв лая внизу объяснили все.

Раздался грохот и топот бегущих ног.

Кот зевнул, привел в порядок усы, со скучающим видом вскарабкался вверх по водосточной трубе и исчез на крыше. Я встала и перегнулась через перила балкона.

Двор, недавно такой пустой и мирный, внезапно весь заполнился шумом, исходившим от мальчика и крупного беспородного пса. Последний, не сводя возбужденного взгляда с балкона, неуклюже прыгал вверх, изливая ярость, пока мальчик пытался одной рукой схватить и удержать его, а другой поднять опрокинутый стол, к счастью, еще ненакрытый к обеду.

Сделанный из железа стол был очень тяжелый, и мальчику было трудно с ним справиться. Наконец, он отпустил собаку и принялся за работу обеими руками. Ему удалось поднять стол почти наполовину, но тут пес, который явно туго соображал, но отличался упорством, понял, что его жертва убежала с балкона, и бешено заметался в разных направлениях. И врезался в мальчика. Стол с шумом упал снова.

– О, Роммель! – воскликнул мальчик, застигнутый врасплох.

Прежде чем я сообразила, какой это был язык, мальчик взглянул вверх и заметил меня. Он выпрямился, отбросил назад волосы со лба и улыбнулся.

– J'espere, – произнес он старательно, – que ce n'etait pas votre chat, mademoiselle?[3]

Эти слова, разумеется, немедленно разрешили вопрос о его национальности, но я всегда старалась проявлять такт. Я покачала головой.

– Мой французский не слишком хорош, – сказала я. – Не говорит ли месье по-английски?

Он был невероятно польщен.

– По правде говоря, я сам англичанин, – признался он. – Прекрати, Роммель! – Он решительно схватил пса. – Он ведь ничего не сделал коту, да? Я видел, кот прыгнул на ваш балкон.

– Он выглядел не слишком обеспокоенным.

– О, тогда все в порядке. Я не могу убедить Роммеля вести себя прилично, как… как подобает иностранцу. Забавно быть иностранцем, правда?

Я призналась, что это в самом деле так.

– Вы только что приехали?

– Да, около четырех часов.

– Тогда вы еще не видели толком Авиньона. Правда, забавный городок? Он вам понравится, как вы думаете?

– Мне определенно понравилось все, что я видела до сих пор. А тебе здесь нравится?

Это была самая обычная болтовня, но его лицо странно изменилось, словно он задумался над моим вопросом. На таком расстоянии я не могла разобрать выражения его лица, но оно было явно не из тех, которые можно увидеть на лице мальчика лет тринадцати, наслаждающегося каникулами на юге Франции. В самом деле, в этот момент в нем не было почти ничего, если отбросить мятую рубашку, запачканные шорты и беспородную собаку, что напоминало бы обычного мальчика. Его лицо, даже во время пустого светского разговора выдававшее острый ум и чувство юмора, вдруг словно скрылось под маской, стало старше. Какая-то невидимая ноша почти осязаемо легла на его плечи. В нем чувствовалось нечто, способное, несмотря на юношескую мягкость рта и детские тонкие руки, встретить вполне взрослую беду и дать ей бой на ее собственной территории. Ноша, чем бы она ни являлась, была узнана и принята. Шел процесс ожесточения, и начался он недавно. «Неприятный процесс», – подумала я, глядя на замкнутое лицо, наклонившееся над абсурдным псом, и вдруг разозлилась.

Но он отбросил мрачные мысли так же быстро, как и погрузился в них. Так быстро, что я начала думать, уж не разыгралось ли у меня воображение.

– Да, конечно, мне здесь нравится. Роммелю нет, слишком жарко. Вы любите жару? – Мы вернулись к светской беседе. – Говорили, что сегодня приезжают две английские леди; это вы – мисс Селборн и мисс Крабб?

– Крэй. Я миссис Селборн, – сказала я.

– Да, правильно. – Он улыбнулся вдруг совсем по-мальчишески. – Я плохо запоминаю имена, и мне приходится делать это по ассоциации. Иногда получается ужасно неправильно. Но вашу фамилию я запомнил из-за Гилберта Уайта.