Мне не хватало только злосчастного томика с названием «Относительно ясный Эйнштейн» — я прилепил в него несколько закладок с комментариями. Но время улетало, а книженция, кажется, куда-то испарилась.

Когда я вконец отчаялся отыскать книгу, она обнаружилась на полочке в прихожей. Я уже открыл дверь, собираясь выходить, и только тогда вспомнил, что положил туда «Эйнштейна», чтобы вернуть на студию. Я засунул книгу в рюкзак вместе со сценарием и поскакал вниз по ступенькам. У меня оставалось десять минут, чтобы добраться на мотоцикле до редакции, прежде чем зазвучат позывные «Сети» — эта музычка всегда действовала мне на нервы.

Моя старенькая «веспа» взревела. Я принялся лавировать меж машин посреди барселонской ночи, еще не догадываясь, что моим пятидесяти минутам славы суждено обратиться в VIP-пропуск в самый центр урагана.

Господь не только не играет в кости; порою он забрасывает их туда, где мы не можем их увидеть.

Стивен Хокинг[2]

Занудство гостя студии превзошло все мои ожидания. Уходя по касательной от каждого вопроса, задаваемого Эрнаном, он ухитрился продемонстрировать слушателям весь свой послужной список.

Десять драгоценных минут радиоэфира Боннин потратил на объяснение системы постдипломного образования в Стэнфордском университете, где сам он подвизался в качестве приглашенного профессора.

За стеклом в радиорубке появилась Иветта. Она отодвинула звукооператора в сторону и двумя пальцами показала мне воображаемые ножницы, что означало: «Срочно заткни ему пасть».

До этого момента все мое участие в диалоге заключалось в «здрасьте» на первых минутах и одном библиографическом уточнении. Теперь, когда передача перевалила за середину, мне предстояло выступить в роли «плохого полицейского». Я неуверенно поднял руку.

Эрнан воспользовался этим знаком и перебил автора «Относительно ясного Эйнштейна»:

— Мне кажется, Хавьер хочет что-то добавить по этому поводу.

Каков таков «этот повод», я совершенно не представлял. Я отключился уже довольно давно, и только вмешательство Иветты вернуло меня к беседе, которая окончательно превратилась в монолог Боннина.

Чтобы не выглядеть идиотом, мне пришлось задать самый банальный вопрос про теорию относительности:

— Профессор, не могли бы вы объяснить нашим слушателям, почему Эйнштейн в качестве четвертого измерения добавил время? Ведь без этого фактора понять его теорию попросту невозможно.

Боннин одарил меня неприязненным взглядом — несомненно, рассказывать о самом себе ему доставляло куда больше удовольствия — и привел объяснение, к которому, вероятно, сотни раз прибегал на своих лекциях:

— Для Эйнштейна пространство состояло не из трех, а из четырех измерений. К длине, ширине и высоте он добавил еще и время. До Эйнштейна в рассуждениях о пространстве его представляли словно бы застывшим в определенный момент, что мешало проникнуть в суть многих явлений. Вот вам классический пример. Если бы в одной из галактик на расстоянии в два миллиона световых лет произошел взрыв, то мы узнали бы об этом не раньше, чем через два миллиона лет, поскольку фотону, который считается самой быстрой из элементарных частиц, понадобилось бы именно столько времени, чтобы добраться до Земли. Следовательно, мы можем постичь происходящее во Вселенной — как видимое, так и невидимое, — только если присовокупим еще и четвертое измерение, то есть время.

— Кстати, о времени, — вмешался Эрнан. — До окончания программы у нас остается всего несколько минут. Последняя глава вашей книги носит интригующее название «Чего не сказал Эйнштейн». Простите за столь предсказуемый вопрос, но чего же все-таки он не сказал?

Пока гость программы поражал слушателей своей ученостью, я улучил момент и раскрыл свой экземпляр книжки на последней главе, которую отметил листком-закладкой. На беду, профессор сидел в кресле рядом со мной и тотчас же прочитал мой комментарий на желтой бумажке: «Интеллектуальное рукоблудство».

Меня охватил ужас. Профессор смотрел на меня сначала с недоверием, потом с едва сдерживаемой яростью. Пусть сейчас я и выступал в иной роли, но понял, что эта запись, предназначавшаяся только для меня, может стоить мне места сценариста на студии.

Случилось так, что эта дурацкая записочка заставила профессора отойти от накатанного сценария.

— Конечно, никто не возьмется за несколько минут изложить то, о чем умолчал Эйнштейн, но я полагаю, что у моего коллеги-журналиста имеется на сей счет собственное мнение.

Он меня подловил. Теперь я был вынужден импровизировать, чтобы не оказаться в дураках перед многотысячной аудиторией. Я не имел ни малейшего представления о том, что мог Эйнштейн оставить на дне чернильницы.

Мне стоило немалого труда разобраться даже в том, что было изложено в его книгах, однако я предпочел броситься напролом, рассуждая вслух:

— Ну что же, теперь, когда мы имеем возможность взглянуть на исследования Эйнштейна с некоторого расстояния, создается впечатление, что чего-то здесь недостает. Он начал формулировать свою теорию относительности в тысяча девятьсот пятом году, а в двадцать первом получил Нобелевскую премию, однако вовсе не за эту теорию, сделавшую его знаменитым…

— Что ж, вполне логично, — авторитарным тоном перебил меня профессор. — Ведь даже сам Нобелевский комитет не мог постичь суть относительности. Эти люди боялись вручить премию за теорию, которая впоследствии могла оказаться ошибочной. Поскольку никто не сомневался в том, что Эйнштейн — гений, ему дали Нобеля за исследование более прикладного характера — «За объяснение закона фотоэлектрического эффекта».[3]

— Я собирался сказать вот о чем. Между девятьсот пятым и двадцать первым годами, будучи относительно молодым человеком, Эйнштейн совершил невероятные открытия, по сравнению с которыми — вот что странно — все его достижения за последующие тридцать четыре года жизни выглядят не столь впечатляюще.

Я сконструировал эту фразу, воспользовавшись хронологическими данными из книги, автор которой сидел рядом и просто кипел от гнева.

— Так, значит, молодой человек, и квантовая статистика Бозе — Эйнштейна, и единая теория поля — это для вас сущие пустяки! — заявил он.

— Как явствует из самого названия, упомянутые вами статистические данные он опубликовал совместно с молодым индийским физиком, который их и обсчитал.[4]А единая теория поля так и осталась несбыточной мечтой. — Я защищался из последних сил. — Эйнштейну до конца жизни не удалось привести к общему знаменателю все известные на тот момент физические явления.