Боб уже жалеет, что так подставился, — надо было промычать что-нибудь невнятное. Однако нехотя расстегивает футляр, достает скрипку, завернутую в кашемировый платок, и прямо так, в платке, протягивает не Анечке, а Константинову. Бережно приняв инструмент, банкир разворачивает платок, и взорам присутствующих предстает довольно крупная, необычно плоская, покрытая темным, матовым красновато-коричневым лаком скрипка. Вдоль уса по всей верхней деке — инкрустация: чередующиеся зубцы из слоновой кости и черного дерева. Алексей Львович заглядывает в левый эф — знает, что этикет, или ярлык мастера, надо искать именно там. Недоверчиво хмыкает и передает инструмент Анечке, отчего Иванов нервно перемещается к краю стула. Анечка с умным видом тоже смотрит на нижнюю деку сквозь левый эф и комментирует:

— Там крестик в кружочке и буковки «А» и «S». И год от руки написан, 1709.

— Крестик и буковки в кружочке — это личная печать Антонио Страдивари. Только это вряд ли что-нибудь значит, верно, Боб? — улыбается Константинов и поясняет для Анечки: — Понимаешь, с тех пор как скрипки Страдивари стали считаться непревзойденными шедеврами, их много кто пытался копировать. Разбирали, делали по ним лекала, потом копии с этих лекал… Ну и этикеты «страдивари» лепили; даже не для того, чтобы обмануть покупателя, а чтобы показать, что скрипка — копия с его образца. Вот немецкие фабрики вроде той, что выпустила Митину виолончель, так делали. Только они предпочитали полную надпись: Antonius Stradivarius Cremonensis Faciebat Anno, — и дальше год. А потом, лет сто двадцать назад, американцы потребовали, чтобы для импорта к ним на этикете указывали страну изготовления. И к этому этикету стали добавлять «Made in Czechoslovakia» или «Germany». Как будто Страдивари был чех или немец.

В рассказе банкира даже для музыкантов «Сибелиус-квартета» есть новая информация. А уж Анечка Ли просто обязана в этом месте воскликнуть что-нибудь вроде «И откуда ты все это знаешь?». Но она явно заинтригована происхождением скрипки, которую все еще держит в руках.

— Значит, это не «страдивари»?

— Вероятность, что это «страдивари», боюсь, стремится к нулю. На самом деле он сделал за всю жизнь что-то около тысячи ста инструментов, а до нас дошло порядка шестисот, и все они известны, так сказать, поименно. Почти все названы именами знаменитых бывших владельцев. Есть несколько инструментов, след которых утерян. Какие-то погибли во время пожаров и бомбежек — например, когда союзники бомбили Дрезден. Но что отыщется абсолютно неизвестная скрипка Страдивари — такого практически не может быть. Уже триста лет их ищут знающие и очень упорные люди, и вряд ли они что-то упустили. Так что у Боба или копия, или это какой-то жуликоватый торговец налепил такой ярлык. По крайней мере, я не слышал, чтобы Страдивари так инкрустировал свои скрипки. Ты же не всерьез насчет Страдивари, Боб? Ты же паспорт на свой инструмент оформлял?

Вторая скрипка «Сибелиус-квартета» слегка пожимает плечами.

— Первым еще дед оформлял. В паспорте с тех пор и пишут — конец девятнадцатого века, мастер неизвестен. Под закон о вывозе культурных ценностей не подпадает.

— Дед? — Спонсор удивленно поднимает брови. — То есть это у тебя семейная реликвия?

— Он играл в оркестре Большого театра.

— А оценивать ты ее не носил никогда?

— Не-а. Зачем? Я на ней всю жизнь собираюсь играть.

— И что, настоящего «страдивари» даже в руках подержать не хочется?

— Не особенно. Я же не на миллионе долларов играю, а на скрипке. У меня хорошая.

— К Яше Хейфецу как-то подошла дама в перерыве между отделениями концерта и похвалила его: «Сегодня ваш инструмент звучит изумительно!» Тогда Хейфец поднес скрипку к уху и говорит: «Хм, а я ничего не слышу».

Иноземцев разражается хохотом, чтобы это очередное проявление банкирской эрудиции не прошло незамеченным. Дорфман и Чернецов с некоторым опозданием присоединяются к нему. Боб продолжает ерзать на стуле — когда же чертова девка отдаст ему инструмент? Но Анечка медлит.

— А вдруг это в самом деле «страдивари»? Неизвестный? Я теперь буду по-другому тебя слушать, Роберт, внимательнее. И сам ты такой загадочный, всегда молчишь… И скрипка у тебя загадочная…

— Нет никакой загадки, — произносит Боб, глядя в пол. — Можно я возьму инструмент?

— Только если ты нам сейчас сыграешь. — Анечка Ли улыбается уголками рта. — В квартете тебя не так хорошо слышно, как Володю. А ты сыграй соло.

Несколько невозможных ответов проносятся в голове у Боба. «Я тебе не пудель, чтобы по команде прыгать через палочку», «Хорошо, я сыграю, а ты станцуй стриптиз», «Верни скрипку, я пойду отсюда», «Алексей Львович, уймите свою подругу». Мысленно сосчитав до десяти, он произносит:

— Я очень устал после концерта. И выпил. Сыграю в другой раз, хорошо?

Но Константинов смотрит на него недобрым взглядом.

— Да ладно, Боб, что тебе стоит? Какую-нибудь короткую пьесу. Здесь же не Карнеги-холл, в самом деле, все свои.

— Ну пожалуйста. — Анечка молитвенно складывает холеные ручки, на которых ни одного кольца: подруга Константинова презирает ювелирку, самое дорогое украшение в этом подвале — она сама. Скрипка при этом покоится у нее на коленях, так что Иванов болезненно морщится, предчувствуя падение инструмента.

В довершение всего Иноземцев больно пинает Боба под столом, стараясь, чтобы Константинов заметил это его движение.

Боб принимает скрипку из Анечкиных рук и идет к маленькой сцене. В клубе они не одни, и из разных углов раздаются одобрительные хлопки. Спонтанные музыкальные номера здесь — обычное дело. «А и сыграю, черт с ними», — решает Боб, справившись, опять же путем внутреннего счета до десяти, с желанием бодро исполнить «до-ре-ми-до-ре-до» — музыкальный эквивалент «а пошел ты…». Сегодня его день, и, оказавшись на сцене, он уже не чувствует ни усталости, ни унижения, поднимает смычок и в порыве бесшабашной смелости выдает четвертую часть «Дьявольских трелей» Тартини. В последний раз он играл эту вещь на выпускном концерте в консерватории, но уже через минуту чувствует, что каждая нота въелась ему в память и он ни разу не ошибется. Акустика в подвале совсем не подходит для скрипки — здесь она прямо-таки ревет, хотя инструмент Боба вообще-то не очень громкий. В воздухе разве что не пахнет серой. Сатанинские аккорды вырываются из-под смычка автоматной очередью, отскакивают рикошетом от стен — Бобу кажется, что вместе с кусками отстреленной штукатурки, — так что пора гостям прятаться под столы. Чтобы завершить лучший вечер в жизни скрипача Боба Иванова, эти две с половиной минуты — да, увлекшись, он бешено задрал темп — были просто необходимы. Когда он опускает скрипку, никто не аплодирует, и он, ссутулившись, возвращается на место, заворачивает своего «страдивари» в платок и убирает в футляр.

Иноземцев сидит бледный в цвет стен, все же не пострадавших от артиллерийского натиска Иванова: первая скрипка знает, что так ему не сыграть никогда. Дорфман и Чернецов, парни не завистливые, вытаращились на товарища, приоткрыв рты.