— Садизм — это заставлять бедную меня каждое утро тебя будить и заплетать косички, — вздохнула мама, расчёсывая Стаськины лохмы. — Ну что ты творишь с бедной кашей, зачем ты её размазываешь по тарелке? И стол весь в каше…

— Она горячая, — сказала Стася. И ещё я на ней ложкой цветочки нарисовала. Для красоты.

Хотя овсянку цветочками не исправишь…

— Совершенно холодная каша, — возразила мама.

— Тогда её надо подогреть, — обрадовалась Стася. — От холодной каши у меня горло заболит. Видишь, с краю в каше сосулька? Ага, и инеем покрылась…

— Всё, — угрожающе сказала мама. — Терпение моё кончилось. Принимаю репрессивные меры.

Но Стася не испугалась.

Когда мама говорила, что терпение кончилось, это значит, его ещё немного осталось. У мамы была уйма терпения, целые залежи. А «репрессивные меры» — это было что-то непонятное и поэтому нестрашное.

— Ешь скорее! — сердито сказала мама. Стася вздохнула и отправила в рот первую ложку.

— Стася, правда опоздаем, — и мама завязала на косичке бант.

Вообще-то времени действительно было много, а опаздывать Стася не любила. Поэтому она поднажала, запихнула всю кашу в рот и с набитыми щеками пошла одеваться. Жевать таким полным ртом было невозможно, и Стася надеялась, что овсянка как-нибудь сама рассосётся. Но вредная каша не рассасывалась. Стася начала надевать блузку. Ворот был тесный, и раздутые кашей щёки в него не пролазили. Застрявшая Стася растерялась, положение казалось безвыходным.

— Скорее, — торопила мама, тоже одевавшаяся в соседней комнате.

Стасе пришла в голову гениальная идея. Она сбегала в ванную и выплюнула кашу, потом быстренько пропихнула её в раковину и смыла из крана — чтоб никто не догадался.

— Ты куда бегала? — подозрительно спросила мама.

— Умываться, — пояснила Стася, глядя на маму невинными глазами. — А то я как-то недоумывалась.

— Странно, — пожала плечами мама. — Непохоже на тебя. Ну, ты готова? Пошли.

Стаська вздохнула. Где-то в чемоданах лежали японские подарки, которые поздно ночью привёз папа. Лежат, бедные, совсем нераспакованные. И Стасе приходится бросать их на произвол судьбы.

Школа была далеко — три остановки на автобусе. Стася с мамой втиснулись в автобус и привычно расплющились между пассажирами. Стасе всегда было немного страшно — а вдруг её насовсем раздавят? Пассажиры были большие, а Стаська на их фоне мелкая, как таракан. Она задрала голову — стоишь, словно в колодце, а над ней возвышаются уходящие в бесконечность мужчины и женщины, и их головы маячат где-то высоко-высоко, на уровне небоскрёбов.

Пальто, в которое Стася уткнулась носом, было колючее и противно пахло табаком, и Стася завертелась вокруг своей оси, чтобы уткнуться в какую-нибудь более мягкую шубу. Кто-то охнул — это Стася при повороте контузила его ранцем. Но ругаться не стали. Хорошо, а то некоторые ругались и убеждали Стасю, что это потому в автобусе так тесно, что она много места занимает.

Потом у Стасй зачесалась коленка. Наклониться и почесать её не было никакой возможности, поэтому Стася попыталась потереть коленку обо что-нибудь твёрдое. Но вокруг всё было мягкое. Стася заёрзала, дёргая ногой.

— Не лягайся, — сказала мама. — Я и так еле стою на одной ноге.

— Почеши мне коленку, — попросила Стася. — Вон ту, что около тебя.

Мама тоже не могла нагнуться и попыталась почесать своей коленкой Стасину.

— Ой, — сказала она. — По-моему, это не твоя коленка. Извините, я кого-то почесала.

Но никто не признался. А у Стаси зачесалось под лопаткой, но сразу перестало, как только ей на голову поставили чью-то сумку.

— Осторожно! — сказала мама. — Там ребёнок.

— Где? — удивилась тётенька с сумкой.

— Внизу, — пояснила мама. — Под вашей сумкой.

— А зачем вы его туда засунули? — возмутилась тётя. — Он мне мешает.

— Мне иногда тоже, — вздохнула мама и спасла Стасю из-под сумки.

Тётя хотела ещё что-то сказать, но мама ввинтилась в толпу, грозно спрашивая всех: «Вы выходите? Вы выходите?» Стаську она тащила за собой, и та каждый раз боялась, что рука оторвётся и Стася на всю жизнь останется в автобусе. Но рука была крепко прицеплена, и через минуту мама и Стася вываливались на волю.

— Уф! — сказала мама. — Свобода!

— Сколько сегодня пуговиц оторвали? — поинтересовалась Стася.

— Всего одну, — проверила мама.

— Не густо, — сказала Стася. — Вчера больше было.

И они пошли в школу по узкой заснеженной тропинке, время от времени сползая в кювет.

Школу Стася любила. Потому что после утреннего автобуса школа воспринималась просто как рай. Там было не так тесно и ругались гораздо меньше.

Стася зашла в вестибюль. Пристроилась на свободную скамейку снимать всякие штаны-кофты-валенки. Это был очень длинный и сложный процесс, но по сравнению с автобусом опять же одно удовольствие. Мама ей не помогала из педагогических соображений, а сразу пошла в учительскую раздеваться. Наконец расправившись с одеждой, Стася отправилась вешать шубу и мешок со сменной обувью в гардероб.

Всё шло как всегда. Никаких приключений не предвиделось.

Кого инопланетяне ни за что бы не похитили, так это хозяйку квартиры двадцать три, школьную уборщицу Клару Никифоровну. Уж она всё время была начеку, закрывала квартиру на три замка, располагала у кровати икону со святой Кларой, пирамидку из шунгита и вырезку из газеты «Народный целитель» с заговором от внеземного разума. Заговор честно предупреждал, что у непрошеных инопланетян, если что — «щупальца одеревенеют, антенны окаменеют, усики отвалятся». К тому же школьный завхоз обещал отдать уборщице телескоп, который давно пора было списать. Так что Клара Никифоровна не оставляла инопланетянам даже шанса приблизиться к окраинам её квартиры.

Другое дело — земная мафия. Здесь нужна защита понадёжнее. Поэтому хозяйка квартиры двадцать три держала недалеко от двери топор, а на подоконнике — «Уголовный кодекс».

Утро Клары Никифоровны начиналось с включения телевизора. Святая Клара — покровительница телевидения — одобрительно кивала с иконы и вводила тёзку в курс мирских дел.