потерять дитя, так и не увидев его. Зачем смешить Бога своими ощущениями, если ещё даже схватки не начались?»

Вечером после первого занятия в школе будущих родителей я стал думать, почему же поднял руку. Конечно, регистрация человека при рождении – это в первую очередь дань государственному учёту людей. Так гораздо проще, чем спорить до посинения, с какого момента считать человека живущим: в секунду оплодотворения яйцеклетки, на стадии формирования какого-либо органа или с определённого месяца беременности. Это всё очень усложнило бы. Точную дату рождения было бы невозможно установить даже с учётом нынешнего развития науки и техники, а бюрократической системе нужны простые, даже в чём-то примитивные решения. Всё-таки неслучайно синонимом «родиться» остаётся словосочетание «появиться на свет».

Тогда почему я, которого никто не толкает махонькой ножкой, без особых раздумий счёл скрытого от моих же глаз будущего человека уже живущим, не заботясь о формальной стороне с её документами, регистрацией и прочей бумажной возней? Долго думать не стал. Ответ очевиден, хоть, на первый взгляд, ничего не объясняет. Потому что я отец.

* * *

– Ну что? Сколько весит, какой рост?

Больше ничего не волновало звонивших. Значение этой информации мне всегда казалось преувеличенным, но к вечеру я наконец постиг сакральный смысл ритуальных вопросов.

Может показаться, что это первый повод для гордости папаши. Ребёнок крупный – в мир пришёл богатырь. Если антропометрические данные новорождённого средние, значит, здоров и всё прошло идеально, при этом не важно, что он, например, родился обвитым пуповиной и его вытаскивали с того света; это уже излишняя информация, роста и веса достаточно.

Но это не главное. Сознание отца изменено, даже если он ещё трезв как стекло. Весь окружающий мир в один миг стал каким-то другим. Общение с человеком на пике эмоций может напомнить беседу опоздавшего на вечеринку с давно уже разогнавшимися гостями. Эта короткая фраза о килограммах и сантиметрах, как до краёв наполненная самая большая в доме штрафная рюмка, призвана склеить разговор, привести новую реальность отца и обычную жизнь другого человека к общему знаменателю. Теперь все на одной волне.

Мой очередной собеседник явно растерялся – что сказать после «привет» и «поздравляю»? И тогда впервые за день я сам, не дожидаясь вопроса, как пароль, назвал рост и вес, это помогло продлить разговор парой вымученных реплик. Звонок моего отца длился двадцать секунд.

* * *

Он заснул.

Экономя каждую секунду, молниеносно принимаю душ, чищу зубы, бреюсь, раскладываю одежду, которая скоро понадобится, иду спать.

Падаю на кровать, и единственное, что понимаю отчётливо, теряясь моментально в пространстве и времени, – этот крик меня скоро настигнет. Успею поспать час с копейками. Если повезёт – полтора, пока это рекорд. Но, скорее всего, минут пятьдесят, прежде чем с ужасом подпрыгну от детского вопля. Он вселяет в меня страх, когда вырывает из сна. Хотя и наяву мне тоже становится не по себе. В этом звуке соединяются гнев, безнадёга и страдание…

Единственное, что страшнее этого рёва, – секунда, когда с ним смешивается второй, женский… Слева надрывается сын, а справа с небольшим опозданием раздаётся рычание жены. «Убери его отсюда немедленно».

Я перепробовал всё, чтобы продлить сон малютки. Укладывал его между нами. Ставил кроватку в другую комнату. Носил на руках по квартире. Включал тихо лёгкую музыку. Проветривал долго комнату. Нет, сдвинуть его кроватку с нашей, лежать рядом, отделившись деревянными рейками, – это единственный способ дать ему немного покемарить в горизонтальном положении. И мне тоже. Когда-то я предпочитал не ложиться, чтобы не просыпаться в панике от этого страшного плача, а сразу реагировать, но быстро понял: если не буду цепляться за любую возможность поспать, долго не протяну.

Он снова завыл. Я проснулся. Отсчёт пошёл. Есть пять минут, чтобы перенести его и собраться. Если не успею, как по секундомеру, в дальнюю комнату вбежит взлохмаченная жена и заорёт. Ребёнок всё равно не успокоится. А из неё вместе с криком уйдут последние силы. В отчаянии её будет трясти, потом долгие слёзы. С трудом успокоится, но всю ночь будет просыпаться и утром встанет разбитая. Не хочу это допустить. Не сегодня!

Успеть сложно, но, как обычно, я смог: все движения уже доведены до автоматизма. Протёр сухим полотенцем кричащего малыша, по-быстрому утеплился, надел на него кучу вещей, взял на руки. Всё это надо сделать спешно, чтобы никто из нас не вспотел. Уже не кричит, только всхлипывает. Гулять предстоит долго. Никакой коляски – днём он с удовольствием в ней дремлет, а ночью спит только у меня на руках. И не дома.

Я открываю дверь подъезда, протираю последние слёзы, он тут же успокаивается. Мы на улице, время к полуночи. Завтра среда, пустынно. Каждое ночное гуляние я начинаю традиционным: «Ты чего разбуянился, сынок?»

После этих слов наступает покой. Запоздалые пешеходы лишь иногда мелькают, машины не насыщают шумом пространство, а лишь оттеняют тишину.

Под хруст снега и шуршание одежды я допускаю только лёгкие мысли. Ночью голова легка, по крайней мере, до трёх часов. Свежий воздух и ясная цель на какое-то время уничтожают все последствия недосыпа. Сознание ясно, его не наполняет хаос образов и видений, не имеющих отношения к реальности. Глаза не слипаются, я даже почти не зеваю.

Надо идти. Если застыть на месте секунд на двадцать, сирена может активизироваться, не успокоишь. Пока шагаешь, сохраняешь её тишину. И нет никакой силы в мире, способной нарушить это равновесие. Я буду идти и нести сокровище на руках до самого утра. Руки затекают, устают, болят. Но не настолько, чтобы хотя бы задуматься о том, стоит ли выйти в это же время завтра. Завтра ночью снова по району будет ходить папка, обнимающий укутанный комок своего счастья. Я не остановлюсь.

Зачесалась спина. Противно. Ничего не могу сделать. Не дотянуться до этой зудящей точки между лопатками – куртка не очень свободная, движения скованны. Подхожу к дереву и начинаю тереться о ствол спиной, как медведь. Можно идти дальше.

Я каждый раз стараюсь немного менять маршрут, помогает. Малейшее разнообразие мешает мозгу решить, что я в плену бесконечно повторяющейся ночи, где всё подчинено страху услышать детский крик и быть бесполезным свидетелем страданий. Пока что-то меняется, мне удаётся убедить себя в том, что ночь – это наше время, когда связь поколений крепче всего. И пусть он спит, а я тихо брожу по немым улицам спального района, мы – одна команда, банда, единое целое. Только это имеет значение. Сегодня идём по прямой до ближайшей