мне письмо с гербовой печатью Франции. Премьер-министр г-н Раффарен писал, что очень обеспокоен моим состоянием и желает мне скорейшего выздоровления. Он помнил меня по «Жизели» в Москве. А второе его письмо – разгромное – было адресовано клинике, мол, что это такое, золотистый стафилококк, вы что, с ума сошли?! К ним тут же заявилась проверка. Неожиданно для себя и клиники я оказался персоной государственной важности.

Через две недели, когда температура впервые упала до 38-ми, я взмолился: «Если вы мне не дадите помыться, я умру». Врачи смотрели на меня с ужасом, как могли, отговаривали, но я уперся: «Я хочу умереть чистым».

Чтобы я смог принять душ, меня, в прямом смысле слова, запаковали: рука с торчащей в вене иголкой от капельницы, которую не отключали, и нога были полностью замотаны скотчем. Я встал под душ. Когда вода коснулась моего лица и струйками потекла к шее… Ничего лучшего в жизни я не испытывал. Только тогда, оказавшись на грани смерти, я наконец понял, что значит настоящее Счастье.

Но это крайне важное для меня открытие никак не меняло положения дел. Парижские врачи уже боролись не за мою ногу. Они боролись за мою жизнь. Что будет со мной дальше, мог знать только Всевышний.

2

А в Парижской опере каждый день начинался с совещания по поводу Цискаридзе. Директору Югу Галю предоставляли полный отчет по моему самочувствию – температура, состояние, как лечат, чем лечат. И каждый день один и тот же ответ из клиники: ситуация по-прежнему критическая…

Несмотря на это для персонала госпиталя – врачей, медсестер и нянечек – я стал чем-то вроде местной достопримечательности. Видимо, визит представителя французского премьер-министра и шумиха, поднявшаяся вокруг моей персоны, произвели на них большое впечатление. Смущаясь, они заглядывали в палату и, если я был еще в состоянии им кивнуть, просили разрешения со мной сфотографироваться. Я не отказывал, пребывая в уверенности, что едва ли стану украшением этих снимков: кожа да кости, волосы еще не отросли, перед операцией я коротко постригся.

Галя Казноб по-прежнему проводила со мной дни напролет. Стараясь хоть как-то скрасить тягостное течение времени, даже заставляла меня учить французский язык. Но как только мы начинали спрягать глаголы, у меня поднималась температура, пришлось отказаться от занятий.

В госпитале меня постоянно кто-то навещал, как говорится, «народная тропа» не зарастала: Элизабет Платель, Брижит Лефевр – постоянно, Маша Зонина каждый день, Катя Новикова, приезжавшая в Париж…

Однажды в моей палате появился Владимир Рен. Потомок первой волны русской эмиграции, он пользовался большим уважением среди наших соотечественников в Париже и вообще во всем мире русского зарубежья. Владимир Владимирович пришел не один, а с православным священником из храма Александра Невского, что на rue Daru.

Я причастился, и было такое чувство как будто кто-то меня отпустил… Впервые за эти недели я заснул сном младенца, без укола, крепко и безмятежно. На следующий день с утра упала температура. Врачи диву давались. Иначе как чудом это никто назвать не мог.

Я просто физически ощущал, как жизнь возвращается в мое тощее, слабое, измученное тело. Когда меня отключили от капельницы, все вены на руках оказались исколоты до такой степени, что на них не было ни одного живого места.

Перед выпиской медсёстры Сильве и Рене подарили мне шприц. На нем фломастером они написали свои имена и дату: 18.12.03, то есть 18 декабря 2003 года, дату выписки. Напоследок обломили у этого шприца «носик». Сказали, есть такая примета, чтоб не было дороги обратно, в клинику. Теперь шприц у меня дома лежит на видном месте, в назидание, чтобы я не забывал, что такое по-настоящему плохо.

В тот же день Маша Зонина провожала меня на вокзале Монпарнас. Я ехал на восстановление в Капбретон. Поскольку во время лечения в Париже меня опекало и посольство РФ, там выделили человека, который сопровождал меня до самого реабилитационного центра. Цискаридзе купили два билета: на одном месте сидел я, на другом лежала моя нога.

На вокзале я почувствовал себя наисчастливейшим человеком оттого, что впервые за долгое время ехал не в операционную. Благодать! Раннее утро. Мимо провезли тележку со свежими багетами, и такой дух от них шел! «Маш, я кушать хочу», – вырвалось у меня. «Что?! Что ты хочешь?» – подпрыгнула в изумлении Маша. Повторяю, уже с уверенностью: «Я хочу багет». Она вскочила, побежала, купила мне шесть багетов с сыром и колбасой.

Два самых длинных были съедены сразу. Я рвал багеты зубами, как зверь, и торопливо, не дожевывая, жадно глотал куски этого пахучего мягкого хлеба. «Коля, пожалуйста, – стонала Маша, – у тебя сейчас заворот кишок случится!» Не знаю, ел ли я в жизни что-то вкуснее. Оставшиеся четыре багета были взяты с собой в дорогу, их я жевал потихоньку, но приходилось себя сильно сдерживать.

3

Через пять часов поезд прибыл в Биарриц. Декабрь, плюс 25 градусов! Оттуда до Капбретона, где находился CERS – Centre Européen de Rééducation du Sportif, минут двадцать на машине.

Европейский центр реабилитации спортсменов располагался на живописном утесе, нависавшем над Атлантическим океаном. Здание в форме треугольника. Самый «козырный» номер на верхнем этаже оказался моим люксом. Он стоил каких-то невероятных денег (за что надо сказать большое спасибо попечительскому совету ГАБТа).

Люкс был двухкомнатный, гостиная и спальня, большая ванная. А главное в нем – угловой шикарный балкон с видом на океан. Райское место.

Но радость моя оказалась недолгой, потому что ко мне тут же пришли врачи, протестировали ноги, измерив их «функционалку». Цель – чтобы, уезжая, моя больная нога была восстановлена не менее чем на 70 %. Сказали честно: «У нас большое количество пациентов, чтобы восстановиться, им надо работать очень много. А вам надо работать, как всем им вместе взятым, потому что подвижность вашего сустава, тонус и объем мышц ниже всякой нормы».

Врачи ушли. Поняв, что дела мои нехороши, я решил для поднятия настроения залезть в душ. Первый раз с момента операции взглянув на себя в зеркало, я увидел… жертву концлагеря Бухенвальд. До травмы я весил 72 кг, но теперь потерял около 10 кг. Левой ноги не было вообще, ни икроножной мышцы, ни бедра: просто кость и колено размером больше, чем моя голова. Ужас. Тогда единственный раз пришла мысль, что танцевать я не буду никогда, потому что так, с нуля, накачать мышцы невозможно.

Приняв душ, я вышел на балкон. Солнце садилось, по океанской глади скользили разноцветные доски серферов. Я