Ты всегда так делаешь, когда Тебе кажется, что я говорю глупости. Или еще, бывает, кричишь на меня.

Но в этот раз это были никакие не глупости. Я от Тебя поехала прямо на море. Несколько сотен километров как короткая минута. К нему…

Ты не знаешь его. Я и сама его пока толком не знаю. Хотя за год уже второй раз с ним на море была. Но пока я знаю только, как он дышит, когда читает мне вслух книжку, лежа в постели и обнимая меня. Мир вокруг для него тогда не существует. Только мир этой книги. И еще я знаю, как он дышит, когда вдруг откладывает в сторону книгу и начинает целовать мою спину и ягодицы…

Тогда для него Вселенная не существует. И он все время спрашивает, причем всегда чуть-чуть, на пару секунд позже, чем надо: «Можно?» Вот уже почти год все время спрашивает: «Можно?» И не ждет ответа, а делает то, что хочет. Никогда не забуду, как он спросил меня первый раз. Спросил разрешения на все. И ничего, ни единого пункта из списка грехов не упустил. А я на все соглашалась. В основном из нетерпеливого любопытства узнать — что же будет дальше?

Я знаю, что Ты сейчас полна подозрений.

Я не говорила Тебе о нем. Потому что мы о мужчинах вообще разговариваем только так, между прочим. Ты к мужчинам, которые ко мне «принюхиваются», относишься очень подозрительно. Это все из-за Твоей Тревоги — с большой буквы Т, — как бы меня опять не ранили. А уж если мы о мужчинах все-таки начинаем разговаривать, то я себя чувствую немножко как на допросе.

«Зачем Ты его встретила?!»

Так это он меня встретил. Зацепил по пути к «очень важному месту». Это он сам так говорит. Я шла из магазина, а около меня остановился большой черный автомобиль.

Сидящий в нем мужчина спросил, как выбраться из нашего микрорайона на автобан. Я наклонилась к окну и стала ему объяснять. Он делал вид, что слушает, хотя сам только смотрел на меня. Соврал, что все понял, и поблагодарил.

Я все никак не могла забыть его взгляд, а он плутал по микрорайону. И снова попал на меня. Я вырвала листок из записной книжки и нарисовала ему дорогу. Тогда он посмотрел мне в глаза и спросил, поеду ли я с ним во Вроцлав. Я не могла понять: то ли он меня с кем-то перепутал, то ли слишком дерзок.

На обороте листка, который я вырвала из записной книжки, оказался мой электронный адрес. В первом своем письме он написал, что «на обороте было самое важное». В трех последующих письмах мы с ним были сдержанны и открывались друг другу постепенно, утаивая истинные желания и секреты. А в пятом письме он неожиданно спросил меня, можно ли ему помыть мне волосы. И я согласилась. Тогда он впервые меня виртуально раздел и рассказал о своих планах относительно каждой части моего тела. И мы оба пошли в ванную под душ. Каждый в свою ванную под душ, на расстоянии восьмисот девяносто двух километров друг от друга.

На следующее утро в своем шестом письме он написал, что не успел помыть мне волосы, и спросил, слышала ли я его шепот и «касалась ли я себя тоже». Смутившись, я солгала, что я не понимаю, о чем он говорит. Потом, четыреста восемнадцать писем и восемь месяцев двадцать четыре дня спустя, мы с ним встретились. В гостиничном номере, на четвертом этаже, с видом на море.

«Но почему же именно он»?

Ты знаешь, что Ты скучная? Каждый раз Ты спрашиваешь одно и то же. Ты только об одном мужчине не спрашивала. О самом главном. О моем муже. Видимо, в него я действительно настолько сильно и опасно была влюблена, что даже Ты прикусила язык. А может, если бы тогда Ты спросила, то сегодня все было бы иначе и я не поехала бы ни на какое море одна?

Но я поехала к нему.

Как девственница, одурманенная наркотиками.

Он меня ждал.

Когда я вошла в гостиничный холл, он подал мне руку и ничего не говорил. Только смотрел мне в глаза. Посадил меня на подоконник в ванной и поцеловал. А потом, прежде чем я успела сказать ему что-то важное, он осторожно вытянул из меня тампон. И мне совсем не было стыдно, представляешь? А когда под душем он мыл мои волосы, я вдруг подумала, что знала его всегда.

И потом, в постели, я хотела ему это прошептать на ухо, но он совсем не хотел слушать. Он трогал губами мои малые и большие губы, И я, совершенно обезумев и почти потеряв сознание, случайно укусила его. До крови. И в тот момент, когда он кончал, я, попробовав его вот так на вкус, почувствовала, как он дрожит, — и в эту секунду поняла, что это и есть величайшая близость. И утром я ему об этом сказала.

И теперь уже я хочу говорить ему это всегда. Вот поэтому именно он. Понимаешь?

Две недели назад Катарина готовилась к своему тридцать пятому дню рождения. Зарезервировала зал в «Дороге» (так свой пансионат называют владельцы) недалеко от Кельна. Довольно большая усадьба на холме, среди бескрайних виноградников, которые кончаются с одной стороны обрывом, а внизу течет Рейн. На первом этаже ресторан, в мрачном подвале — бутылки вина возлежат на специальных подставках, на втором этаже несколько комнат с кроватями, покрытыми перинами в пододеяльниках с ручной вышивкой.

Деревянные балки под потолком, старые выцветшие фотографии на стенах, эмалированные тазы и фарфоровые раковины в ваннах.

Она влюбилась в это место с первого взгляда.

Кроме того, оно было расположено «центрально». Справедливо для всех. Маркус, ее муж, собирался привезти своих родителей из Штутгарта, ее мать жила недалеко отсюда — в Эссене, а ее сестра с семьей проживала в Амстердаме, то есть тоже совсем недалеко.

На самом деле дальше всех было добираться ей самой — из Берлина, но это не имело никакого значения. Она хотела собрать всех «самых важных и любимых» людей в этот день около себя. Закрыть их в «Дороге», лишив возможности сбежать, вдалеке от автострад, Интернета и ежедневных дел. Напоить вином из растущего здесь же, совсем рядом винограда, накормить настоящей кровяной колбасой с капустой, квашенной с виноградными листьями, а потом, вечером, в гостиной с камином, сообщить, как называл это Маркус, «наирадостнейшую новость».

Маркус на почве этой новости буквально помешался.

Катарина была беременна. И он хотел ребенка едва ли не больше, чем она сама. «Лучше всего доченьку, похожую на тебя, но если родится сын, никогда в жизни ему об этом не скажу!» Он умолял ее, чтобы она прекратила работать, если бы он мог, то ходил бы вместо нее к гинекологу каждый день, по нескольку раз в день он звонил и спрашивал, «чего бы ей хотелось покушать». Он закупил тонны книг на тему беременности, искал в Штутгарте большую квартиру рядом с парком и ежедневно писал ей письма. Такие настоящие, в конвертах, на бумаге! Вообще-то это были письма не к ней, потому что в начале каждого из них было написано: «Письмо моему ребенку». Это ее трогало, а иногда раздражало. Потому что иногда ей казалось, что он воспринимает ее беременность как тяжелую болезнь, а к ней самой относится, как будто она только что перенесла обширный инфаркт. А ведь была только десятая неделя. И мир еще не заметил ее беременности, а сама она еще не успела привязаться по-настоящему к тому существу, что носила в себе.