хлынули «добрые знамения»: 24 – мое счастливое число; в 86-м поженились мои родители; Майклом звали стоматолога, который когда-то ставил мне брекеты, – и с тех пор с зубами у меня полный порядок; да и вообще имя хорошее – даже на бумаге выглядит презентабельно. С другой стороны, зачем бы человеку с таким именем искать ассистента через газету для неудачников? Я робко, старательно обвела объявление в кружок (с наслаждением подумав: «Совсем как в старом фильме!») – и быстро сунула газету в сумку, чтобы отсутствие более решительных действий с моей стороны не так мозолило глаза.

* * *

– Дорогуша, понимаешь, я же такой уникальный! – заявил Ромен, и я кивнула в знак совершенно искреннего согласия. – Я такой открытый. Прямо как новая страница в блокноте – только и жду, чтобы мир набросал на ней свои идеи, чтобы я мог довести их до совершенства.

Он поиграл серебряной цепочкой на шее, отправил в рот ложку ярко-розовых гранатовых зернышек и с нажимом спросил:

– Понимаешь?

– Естественно, – живо отозвалась я (даже не догадываясь, о чем речь). Ромен поджал губы и положил свою холеную руку мне на колено. Под футболкой с глубоким V-образным вырезом напряглись мускулы.

– Вот почему ты для меня – идеальная учительница английского.

Я искоса глянула на упражнения, с таким трудом составленные накануне вечером, – и ощутила укол совести от того, как медленно продвигался под моим руководством процесс освоения им языка. Вот и теперь за целых два часа он выдавил из себя по-английски лишь одну фразу – «Ариана Гранде сексуально танцует» да пару популярных словечек вроде le marketing и un selfie.

Ромен служил мне одним из трех источников заработка, не дававших пойти ко дну в тот странный период неопределенности. С этим известным в узких кругах гуру фитнеса я познакомилась, стоя как-то в пять утра в очереди в гардероб. Зрачки его красивых скучающих глаз были расширены до такой степени, что походили на два огромных черных озера.

– T’as un accent[5], – проговорил он, хватая меня за руки и растягивая губы в счастливой улыбке. Я – в таком же эйфорическом состоянии – просияла в ответ. До чего же добры люди и чудесна музыка и как восхитительны на ощупь его кожаные штаны!

– Anglaise[6], – выдохнула я, подергивая плечами в такт с пульсацией музыки и зажмурившись от восторга.

– Mais c’est trop bien![7] – он вновь схватил меня за руки. – Я как раз ищу учителя по английскому! – он помолчал и пожевал губами. – Чувствую, мы с тобой родственные души.

В тот момент я чувствовала родственную душу в каждом из присутствовавших в зале, словно нас связывала незримая нить чистой энергии.

Тут он сунул мне в руку телефон – и светящиеся кнопочки запрыгали и закружились у меня перед глазами. С третьей попытки мне кое-как удалось вбить свой номер – и этот момент стал для меня судьбоносным.

Встречи наши были хаотичными. Он то уговаривал меня на четырехчасовое занятие в Starbucks у станции Сен-Поль, то пропадал на несколько недель, а потом вдруг опять возникал из ниоткуда, забрасывая бесконечными сообщениями (иногда в три часа ночи) и настойчиво требуя, чтобы мы непременно повидались, потому что ему непременно нужно бегло заговорить по-английски, ведь от этого зависит вся его карьера. Чаще всего наши «уроки» кончались тем, что я переводила его переписку в Grindr, просматривала видеозаписи его тренировок в YouTube или выслушивала его бессвязные псевдодуховные излияния (одно из них вот-вот должно было начаться).

Помимо Ромена была еще подработка в модной кофейне и группа девчонок лет двенадцати, у которых я вела курс «Английский по песням» (и благодаря которым досконально изучила творчество Джастина Бибера). Не то чтобы я была несчастна – отнюдь; вот только с каждым днем все отчетливее ощущала груз времени. Мне казалось, что его остается все меньше, а сама я все сильнее отстаю от некоего графика.

Неудовлетворенность и беспокойство, судя по всему, вообще свойственны миллениалам. Большинство моих университетских друзей остались в Лондоне и уверенно взбирались по карьерной лестнице. Условно их можно было разделить на две группы: те, кого на время нескончаемых бесплатных стажировок содержали родители – и кто теперь нашел пресловутую «работу мечты»; и другие – кто постепенно растворился в Сити и чья жизнь все меньше и меньше походила на мою (вечеринки по пятницам в Сохо и Шордиче, безупречная одежда из COS и энергичная речь, пересыпанная аббревиатурами). Но даже самые завидные вакансии не вызывали у меня никаких эмоций – все эти разговоры о «кликбейте» и «установлении контактов с креативщиками». Хотя подозреваю, что равнодушие это граничило с некоторой завистью.

Я вернулась в Париж, где училась на третьем курсе, мотивируя это тем, что жилье там стоит дешевле, а работать придется меньше, чем в Лондоне, и у меня появится больше времени на «поиски себя» (или той области, к которой я проявлю хоть какую-то склонность). Но чем дальше, тем сильнее мне начинало казаться, что природа не одарила меня амбициями, и я почти смирилась с мыслью, что во мне нет ничего особенного.

Тогда я много думала о том, что мне следовало иначе распорядиться временем учебы в университете. Оглядываясь назад, я понимала, что первые два года пролетели в какой-то сладостной дымке. Я приехала из Камбрии, из крошечной деревеньки – грустного спутника медленно умиравшего городка (тут и там – скелеты опустевших магазинчиков и автобусных остановок с выгоревшим на солнце, давно не действующим расписанием). Когда я в последний раз звонила маме, она рассказала, что там убрали даже банкомат.

Вряд ли такое происхождение могли счесть «гламурным» ребята из Оксфорда, Бристоля, Уимблдона или даже Новой Англии, умеющие поддержать беседу о русской классике, кимчи, законодательных нововведениях или сравнительных характеристиках авиакомпаний, выполняющих длительные перелеты. Родители у них работали на BBC или в неправительственных организациях, тогда как моя мама была учительницей начальных классов, а папа – трелевщиком (высококвалифицированным работником, чья профессия с каждым днем теряла актуальность). «Дровосек» – придумала я чуть более романтичный и куда более понятный «перевод» для своих новых друзей. До сих пор помню, какую гордость испытывала в первые дни, рассказывая об этом однокурсникам, чьи родители занимались чем-то совершенно мне непонятным. Один юноша – сын социалистов из Далича – едва не выпрыгнул из своих роскошных шаровар, узнав, чем зарабатывает на хлеб мой отец. «Дровосек? – присвистнул он. – Ничего себе, вот это я понимаю, настоящая работа – возврат к истокам!»

Подростком я была чрезвычайно деятельной и амбициозной, но теперь даже те творческие увлечения, что служили мне утешением в затворнической юности (музыку и изящную словесность я считала фундаментом становления своей личности), подверглись сомнению и переоценке. На смену им пришли одержимость дневником, куда я записывала все на свете, и запойное чтение в попытке угнаться за друзьями. К тому времени я еще не до конца оправилась от удара, нанесенного парнем, с которым я лишилась девственности (владевшим тремя языками и окончившим международную школу): мою тщательно подобранную фильмотеку он назвал «банальной»!

Потерять девственность для меня было все равно что сбросить старую кожу, заменив ее смирительной рубашкой. Само мое тело пугало меня – и лобковые волосы, и непривлекательные половые губы, но гораздо сильнее было отчаянное желание произвести впечатление на мальчиков, которые (как мне казалось) делали мне великую честь, согласившись переспать со мной. Мне так хотелось выглядеть в их глазах сексуально раскрепощенной и многоопытной, что в конечном счете все мои стремления свелись к единственной цели: сделать так, чтобы ему («он» в данном случае собирательный образ целой вереницы невероятно самоуверенных парней из среднего класса в мешковатых джемперах) было хорошо. Я воспринимала это как часть самообразования и, наверное, в каком-то смысле достигла поставленной задачи. Пожалуй, за эти два года меня всего лишь раз посетила мысль, что секс с партнером может произвести тот же эффект, которого я могла достичь самостоятельно. Однако осознание это имело привкус нечистоплотности и вины, поскольку пришло ко мне на скрипучем старом диване, с бывшим парнем подруги, в его сырой полуподвальной комнатенке на Чатсворт-роуд. Когда наутро он провожал меня до метро, от стыда за содеянное у меня подкашивались ноги. Больше всего хотелось вернуться домой и помыться.

В Париже все изменилось. Сбросив ярмо пусть и завуалированной, но оттого не менее коварной классовой системы (которую до поступления в университет я считала давно изжившей себя), я вновь обрела чувство собственного достоинства. В глазах парижан я была девушкой