– Сынок, – наставлял своего второго номера Штарфе, – возьми ленту с обычными пулями и через каждый четвёртый патрон замени на трассирующий. Три обычных, один трассирующий… Понял? Выполняй.

Зарядив ленту таким образом, всегда видишь, куда летят твои пули. Даже в самую непроглядную темень. А здесь, в России, ночи тёмные. При такой стрельбе противник не сразу сможет обнаружить твой окоп. А эти недоумки из Шестнадцатой гренадерской будто факелом размахивают из своей траншеи. Посмотрим, чем эта их забава кончится…

В поле к русским полетели три трассирующих, что означало, что Штарфе отправил туда примерно двенадцать-тринадцать пуль. Довольно длинную очередь. И вот они, проделав свой путь, одна за другой стали исчезать в глубине русской ночи. Одна, другая… Но третья, вопреки всем законам механики и ломая все законы вообще, неожиданно взмыла вверх. Штарфе вначале показалось, что она просто отрекошетила от какой-нибудь преграды. Мало ли что там русские набросали возле своих траншей. Может, попала в камень. Может, в дерево. Там их порядком нарубило во время бомбёжки, когда «штуки» обрабатывали их передний край. Может, от каски какого-нибудь недоучившегося студента вроде его второго номера. Пуля дурака найдёт, равнодушно вздохнул Штарфе и на всякий случай оглянулся в тёмный угол просторного окопа, где копошился Бальк. Тот устраивался на ночлег, возился под двумя шинелями, что-то шептал, видимо, уже во сне. А может, молитву. Ну ладно, подумал он, хоть не будет маячить своей башкой над бруствером. Штарфе, хоть и ворчал на фузилёра Балька, но всё же знал: если что, тот его не подведёт и не бросит, как это иногда случается с теми, кто ещё не привык ко всему, к чему необходимо привыкнуть здесь, на Восточном фронте. На войне самое главное для солдата – верный товарищ, который всегда рядом. Завтра, после утреннего кофе, они начнут дальнейшее обустройство своей позиции. Отроют широкую нишу с узким входом, углубят её и перекроют какими-нибудь досками или жердями. Что найдут. Сверху закидают землёй и хорошенько замаскируют. Какое-никакое, а всё же укрытие. В том числе и от комаров. Ночью от них спасу нет. Оборудовать позицию – дело привычное. Вот только Шестнадцатая сожгла сено. Теперь, несколько суток подряд, они будут нюхать в своих окопах не сухую траву, что могло навеять куда более приятные мысли и воспоминания, а сырую землю и запах собственной мочи, которая по прошествии нескольких суток начнёт вонять, как чужая.

А трассирующая пуля тем временем отделилась от фосфоресцирующей стаи, описала крутую траекторию в чёрном, как смола, небе, опрокинула свой полёт, снизилась и, едва не припадая к земле и сбивая набрякшие росой колосья луговой овсяницы, не меняя при этом своей траектории, известной только ей одной, понеслась назад…

Младший лейтенант Воронцов в эту ночь не спал. Общая атака назначена на утро. А ночью предстояла ещё одна операция – помочь разведгруппе перебраться через нейтральную полосу. Разведчики возвращались с той стороны.

Рота заняла исходные вечером, когда стемнело. Порядком потрёпанный стрелковый батальон быстро снялся и по ходам сообщения несколькими потоками исчез в тылу в душной июльской темени. Те, кого сменяют, всегда исчезают быстро, как фантомы. Будто это и не люди вовсе, не солдаты, навьюченные оружием и снаряжением, а бесплотные привидения. Оно и понятно – во второй эшелон, на отдых. Что тут мешкать?

Воронцов распорядился, чтобы от каждого отделения выставили часовых. Остальным – отдыхать. Попытался уснуть и сам. В землянке стояла духота. За день она нагревалась так, что до утра, даже при распахнутой настежь двери, зной и духота плавали под низким бревенчатым потолком, пахло прелью, и запах казармы, который казался терпимым весной и осенью, а зимой родным и желанным, теперь стал невыносим. Воронцов прихватил шинель, прилёг на ящиках в пулемётном окопе, подсунул под голову вещмешок, набитый сухой травой, и закрыл глаза. Но сон не шёл. Какой там сон? Перед глазами стояли то глаза Зинаиды, то дворы родной деревни, то какая-то пыльная дорога, и вроде как знакомая, но и незнакомая одновременно. Что это была за дорога? Должно быть, уже в полусне привиделась ему та пыльная дорога. И куда она пылила, куда звала, на что намекала? Сон до конца он не досмотрел. Сон – не кино, где всё связано, все причины и следствия, а потому понятно.

Воронцов достал из полевой сумки пачку треугольников, перевязанных шпагатом. Нащупал тугой узелок, размял его пальцем и развязал. Развернул дорогое письмо – он знал, что оно лежит вторым сверху, – и включил трофейный фонарик.