Ничего хуже вообразить было нельзя!

У доктора потемнело в очах.

Наличие инвалидности устанавливает и утверждает специальная комиссия. Это сплошной геморрой, болезненный и кровавый. Во-первых, долгая писанина; во-вторых, выписывание направлений ко всем специалистам, на все анализы и исследования; в-третьих, личное присутствие на пресловутой комиссии, тогда как прочих пациентов никто, естественно, не отменит, и они будут томиться под дверью, наливаться злобой, ругаться между собой и желать доктору хитроумной мучительной смерти.

– Позвольте, позвольте, – в смятении забормотал доктор. – Сергей Семеныч! Что это вы вдруг придумали? У вас же уже есть группа! Вторая... Вы что, рассчитываете на первую? Но вам ее не дадут, клянусь чем угодно. Вы ведь в состоянии самостоятельно себя обслужить. Первую группу дают лежачим больным, нуждающимся в уходе... Вы, наверное, наслушались старух, так они вам еще и не такое расскажут, никто же из них реально не разбирается в вопросе; все думают, что нам жалко, что мы их в чем-то обкрадываем...

– Нет, первая мне не нужна, – возразил Остапенко, ерзая на стуле и пытаясь устроиться поудобнее. – Мне нужно изменить формулировку. Диагноз.

Диагнозов у него было столько же, сколько таблеток, – около сотни.

Чем же именно болел Остапенко в действительности, какой недуг был ведущим – этого опять-таки не могло сказать ни одно светило. И где он только ни лежал, злополучный Сергей Семеныч! И в Академии он лежал, и в Институте усовершенствования врачей – ныне МАПО, и во многих других институтах. Он даже в столицу ездил, но это нисколько не помогло. Его непрестанно изучали маститые профессора и академики, и каждый твердил свое – неизменно расплывчатое и крайне сложное.

У Остапенко болели все суставы, он страдал полиартритом – и это подтверждалось рентгенологически. Старик не врал. Помимо суставов, у него болели позвоночник, желудок, кишечник, печень, почки; не лучше обстояло дело и с сосудами, да и нервная система тоже была не ахти – сам черт не смог бы разобрать, где начинается нечто особенное, необычное, а где – заурядная возрастная патология. Анализы тоже не радовали: как будто ничего фатального, но все какое-то не такое. Чего-то маловато, чего-то многовато – как хочешь, так и толкуй.

Между тем Остапенко никогда не производил впечатления тяжелобольного. Казалось, что он полон сил. И действительно – постоянные набеги на лечебные учреждения требовали богатырского здоровья. И нет ничего удивительного в том, что многие полагали: в этих-то набегах и заключается его основная хворь.

...Предчувствуя очередную гадость, доктор спросил, какой же диагноз будет угоден господину больному, а главное – зачем.

Тот пожал плечами.

– Диагнозы – они по вашей части. Я в них не разбираюсь.

«Ой, врешь», – подумал доктор.

Сергей Семеныч продолжил:

– Мне нужны дополнительные льготы. Я прочел в газете, что такие теперь существуют... для бывших узников...

Врач озадаченно потер переносицу.

– Позвольте, Сергей Семеныч. То, что вы были узником, – этот факт в вашей истории болезни отражен. Это всеми признано...

Что и говорить, биография Остапенко не могла не вызвать сочувствия. Мальчишкой он угодил в немецкий плен, оказался в концлагере. Утверждал, что над ним там осуществляли медицинские опыты. Так оно было или иначе – узнать уже не представлялось возможным, да и ни к чему. Пребывания в концлагере самого по себе было достаточно для каких угодно льгот. Конечно, они не могли компенсировать пережитое, но тут уже претензии к государству – и неизвестно еще, к которому.

Остапенко вновь улыбнулся, на сей раз победоносно. Похоже было, что его распирало, какая-то сногсшибательная новость вертелась на языке.

Он понизил голос едва ли не до шепота:

– Радиация.

Доктор страдальчески наморщил лоб.

– Теперь об этом можно сказать, – продолжал Остапенко, – не так уж долго мне осталось коптить небо. Пора предъявить народу героев.

– Тоцкий полигон? – Доктор брякнул первое, что пришло в голову, благо уже сталкивался с ветеранами ядерных испытаний. – Так это давно рассекретили... Во всех газетах было, я сто раз читал. У нас есть такие больные, вы напрасно молчали...

Остапенко медленно покачал головой:

– Нет... Много раньше. В плену...

– Немцы испытывали на вас воздействие радиации?

Доктору всегда казалось, что радиация – история позднейшая, он никогда не связывал ее в своем представлении с нацистами.

Остапенко кивнул:

– В том-то и дело. И не только ее... В Балтийском море... В Пиллау... Это теперь город Балтийск.

У Сергея Семеныча, помимо прочих хворей, имелся паркинсонизм. Мимика у него была бедная, но предмет разговора оказался настолько захватывающим, что и паркинсонизм временно отступил. Остапенко оживился и даже помогал себе жестами.

Доктор слушал его и постепенно светлел лицом.

Это не к нему.

Это к другим специалистам.

Остапенко придется пройти через новые, ранее не изведанные обследования, и они займут не один день. Если его рассказ подтвердится, то оформлять его на комиссию будут совсем другие люди.

На секунду врач усомнился: не бредит ли сей завсегдатай? Может быть, он просто спятил на старости лет?

Впрочем, это тоже не его дело. Даже если у Остапенко и имеет место помешательство, оно, скорее всего, не представляет опасности ни для самого пациента, ни для окружающих.

Однако придется все записать. Что же – он к этому привычный... И обязательно назначить повторный осмотр психиатра. К доктору уже приходили люди, объявлявшие себя жертвами репрессий, и поначалу, когда тема была свежа, он им верил с полуслова. Но когда многие репрессии приобрели фантастическую окраску, у него прорезалось зрение.

Доктор раскрыл карту и принялся подробно заносить туда все, что несколько сумбурно изливал на него Сергей Семеныч. Остапенко старался украсить свое повествование живописными подробностями, и доктор записывал слово в слово. Если клиент рехнулся, то психиатрическая наука требует подробной фиксации его высказываний.

«Та еще наука», – усмехнулся про себя доктор, усердно строча.

Но спустя какое-то время он перестал усмехаться. Более того: настал момент, когда он поймал себя на том, что хочет услышать дальнейшее, и даже натруженная за день рука готова писать бесконечно. Такое происходило с ним, пожалуй, впервые за всю практику.

– Сергей Семеныч, – сказал доктор проникновенно, когда Остапенко закончил рассказ и стал повторяться. – Дело, как вы понимаете, довольно сложное. Не побоюсь сказать – уникальное.

Он старательно подбирал слова. Врач разволновался и уже почти не мог этого скрывать, однако крепился: профессионал не должен давать волю эмоциям.