Шум подняла почтальонша, принесшая Сергею Семенычу пенсию. Остапенко отличался отменной пунктуальностью. В положенные дни он всегда сидел дома, ждал. Он именно сидел, на табурете, у двери, потому что слышал не очень хорошо. Отстегивал благодетельнице за труды, по чуть-чуть, и та была к нему искренне расположена.

Он жил один, у него не было ни жены, ни детей.

То, что он не отворил дверь на звонки и стук – впервые за много лет, – показалось почтальонше подозрительным. Она насторожилась, хотя никаких серьезных причин для волнения не имела – мало ли, куда ушел пенсионер.

Почтальонша, однако, сочла за лучшее наведаться к соседям.

Заглянуть в замочную скважину она не догадалась, зато догадались они. Видно было чертовски плохо, но в полумраке все же удалось различить запрокинутую руку. Сразу стало ясно, что Сергей Семенович лежит навзничь, в гостиной, потому и виднеется лишь его рука со скрюченными пальцами.

...Вызвали всех, кого касаются такого рода происшествия.

– Как болел, уж как болел, – сокрушалась соседка. – Все бодрился, а мне намедни сон вышел, что не жилец он...

Но вскоре она умолкла.

Когда стало очевидно, что если сон ее и имел некоторое касательство к случившемуся, то состояние здоровья Сергея Семеныча тут оказалось уж явно ни при чем.

Труп пенсионера представлял собой такое зрелище, что услуги скорой помощи, прибывшей на место, понадобились именно соседке, а не Остапенко. Сердобольную старушку увели под руки и долго пребывали в сомнениях – оставить ли ее дома или все-таки отвезти в больницу.

Сергея Семеновича, как сразу стало понятно, долго допрашивали. Допрос этот включал в себя многие методы, широко практиковавшиеся гестапо и другими родственными службами. Кровоподтеки, выдернутые ногти, следы ожогов. По завершении допроса Остапенко задушили его же собственным ремнем.

В квартире царил разгром, убийцы что-то искали. Если и были следы борьбы, то они терялись среди общего хаоса. Впрочем, вряд ли пенсионер-инвалид мог активно сопротивляться. Случившееся – не имея даже к тому очевидных оснований – незамедлительно привязали к недавней бойне, устроенной в поликлинике, по поводу которой уже вовсю гудел весь город. Не сразу даже вспомнили и осознали, что да – Остапенко, можно сказать, дневал там и ночевал; «компетентным лицам» достаточно было самого факта убийства, совершенного по соседству со злополучным учреждением.

Следствие взяли на контроль в самой высокой инстанции.

Работники прокуратуры готовы были землю рыть, подгоняемые властями всех вышестоящих уровней. Но они так и не успели ничего нарыть, ибо дело неожиданно забрали в ФСБ, а слухам и сплетням постарались по возможности положить конец.

Лишившись подпитки, слухи мало-помалу сошли на нет.

Ребенку известно, что ФСБ весьма неохотно делится своими секретами. Вмешательству госбезопасности никто не удивился, хотя ФСБ объявилась внезапно, как это чаще всего и бывает. Обычные работники следственных органов, обладая отменным чутьем и богатым опытом, с самого первого дня смекнули, что дело гнилое и лучше бы в него не влезать. Заурядным криминалом здесь и близко не пахло.

Никто не станет заказывать заурядного лекаря, участкового терапевта.

Никто не станет драть ногти безденежному пенсионеру, все достояние которого – старенький телевизор да радиола, уже десять лет как безнадежно вышедшая из строя. Единственной драгоценностью покойного была сберкнижка с жалкой парой тысяч рублей на счете.

И никто не будет с бухты-барахты похищать медицинские документы – опять же единственное, что исчезло как из квартиры убитого, так и из поликлиники. Медицинскую карту Остапенко искали везде, и хотя всю регистратуру перерыли буквально вверх дном, но так и не нашли.

За Сережкой пришли на рассвете.

Рассвет выглядел серым: всегда был таким – моросил ли дождь, сияло ли солнце.

Сережка не спал, его просто не было. Кто-то выключал свет, чтобы включить его заново через полсекунды. Проходили часы, но Сережка не замечал их. Не только счастливые не наблюдают часов. Из утра в утро ему чудилось, что он только что рухнул на нары; внезапное пробуждение не удивляло его, и не злило, и вовсе не огорчало. У него не было никаких осознанных чувств.

Он не видел пасмурного рассвета, заползавшего в щели; не ощущал сквозняков, не осознавал голода. Голод давным-давно выродился в автоматическое, лишенное каких-либо эмоций желание проглатывать любую субстанцию, хотя бы отдаленно напоминающую пищу. Холод не брал Сережку, температура его тела достигла того минимума, при котором еще ходят и дышат.

Полосатая роба свободно болталась на нем, иногда он в ней даже путался.

За ним явились, когда до побудки оставалось несколько минут. Сережка вскочил, глядя перед собой тупо и равнодушно. Липкий страх, разлившийся по членам, был сам по себе, а Сережка – отдельно. Страх облегал его, как трико, не сливаясь с кожей.

Снаружи доносился отрывистый лай овчарок.

– Ruhe, – доброжелательно произнес Рудольф Райнеке. – Спокойствие. Подойди ближе, два шага вперед.

Позади него стояли еще двое – автоматчики. Слишком расточительно для Сережки, которого можно было повалить на землю одним мизинцем.

Сережка сразу понял, что это значит.

Он знал, что рано или поздно это произойдет. На миг он испытал нечто вроде облегчения: сегодня не придется ворочать камни. Может быть, больше никогда не придется.

Райнеке улыбнулся. И этой улыбки хватило, чтобы страх перешел в наступление. Нащупав брешь, он просочился в воспаленный желудок и устремился вверх, мутя сознание. Сережка пошатнулся. Унтерштурмфюрер придержал его за плечо.

– Ты нездоров. – Райнеке сдвинул брови, изображая озабоченность. Он погрозил Сережке пальцем и покачал головой. – Тебе обязательно нужно лечиться. Мы отведем тебя в амбулаторию.

В амбулаторию до Сережки уже отвели половину барака. Иной раз выдергивали по одному, в другие дни забирали нескольких. Ни один не вернулся.

Тем не менее, практически все обитатели барака прекрасно знали о многом, что происходило в амбулатории. А если чего и не знали, то воображение с лихвой окупало неосведомленность. Узники, однако, догадывались и о том, что действительность гораздо хуже их фантазий.

Хуже она была тем, что отличалась будничной бесхитростностью. Примитивизм амбулаторных событий имел исключительно антигуманную основу.

Зденек, которого увели неделей раньше, подробно рассказывал об уколах, которые доктор Валентино делал прямо в сердце. Зденек утверждал, будто видел это собственными глазами. Подтвердить его слова было некому, но слухи об уколах циркулировали по лагерю и помимо Зденека уже достаточно долго, чтобы приобрести качество неоспоримой истины.