Учительница химии сжалилась надо мной (может, это Галиани постаралась) и поставила мне проходной бал. В итоге я получила семерки по гуманитарным предметам, шестерки по естественно-научным и богословию и — впервые в жизни — восемь баллов по поведению, чего наш священник и большая часть преподавателей так никогда мне и не простили. Я была недовольна и чувствовала, что давний спор с преподавателем богословия о Духе Святом не прошел для меня без последствий. Зря я не послушала Альфонсо — ведь он предостерегал не делать глупостей. Стипендии я, разумеется, лишилась; мать пришла в ярость и орала, что нечего мне было бегать на свидания к Антонио. Я разозлилась и сказала, что вообще хочу бросить школу. Мать уже замахнулась влепить мне пощечину, но испугалась, что очки разобьются, и побежала за выбивалкой для ковров. Короче говоря, обстановка дома была ужасной и с каждым днем становилась только хуже. Единственным приятным событием стало то, что в последний день учебы меня нашел школьный сторож и передал мне пакет от профессора Галиани. В нем были книги, но не романы, а труды по философии и другим гуманитарным наукам — своего рода знак поддержки, к сожалению, запоздалый, чтобы вернуть мне веру в себя.

Я стала бояться ошибок; мне казалось, что я ни предприму, все только напорчу. Я искала встречи с Антонио, подкарауливала его возле дома, ходила к нему на работу, но он старательно меня избегал. Тогда я пошла в колбасную лавку, поговорить с Адой. Она обдала меня холодом и сообщила, что ее брат не желает меня видеть. С тех пор, сталкиваясь со мной на улице, она отворачивалась и переходила на другую сторону. Теперь, когда занятия закончились и не надо было вскакивать по будильнику, я просыпалась с тяжелой головой. Вначале я хотела почитать книги, которые передала мне профессор Галиани, но они показались мне скучными и малопонятными. Я брала в передвижной библиотеке романы, которые глотала один за другим, но скоро и они мне надоели. Герои этих романов жили насыщенной жизнью и вели глубокие беседы — их призрачное существование было полнокровнее моей реальной жизни. Иногда я сама себе казалась призраком. В этом сумрачном состоянии я несколько раз ходила к школе, надеясь встретиться с Нино, который сдавал выпускные экзамены. В день письменного экзамена по греческому я терпеливо ждала его несколько часов. Когда на ступеньках школы появились первые школьники с учебниками под мышкой, из-за угла вышла та самая красивая и ухоженная девушка, которая целовалась с Нино. Она встала в нескольких шагах от меня, я на минуту представила себе, какой уродливой нищенкой выгляжу рядом с ней, и быстро ушла.

Мне нужна была хоть какая-то поддержка, и я побрела к Лиле, хоть и понимала, что совершаю очередную глупость. Я ведь даже не рассказала ей, что вместе со Стефано была у портнихи. Почему? Может, мне нравилась роль миротворца, навязанная мне Стефано, и я думала, что, сохранив в тайне наш визит на Реттифило, сумею в ней преуспеть? Или я боялась обмануть доверие Стефано и предпочитала предать подругу? На этот вопрос у меня не было ответа. Не то чтобы я сознательно приняла решение молчать. Просто сначала я поддалась сомнениям, а потом стало поздно: раз уж не призналась сразу, что толку к этому возвращаться, только все усложнишь. Совершить ошибку легко. Я искала оправданий, которые убедили бы ее, но беда в том, что меня-то они не убеждали. В глубине души я понимала, что поступила подло, и продолжала молчать.

По поведению Лилы нельзя было догадаться, знает она об этом эпизоде или нет. Она принимала меня у себя, словно ничего не произошло, я по-прежнему мылась у нее в ванной, красилась ее косметикой. Когда я пересказывала ей прочитанные романы, она не проявляла к ним интереса, зато охотно делилась со мной сплетнями о знаменитых артистах и певцах, почерпнутыми из журналов. О себе она предпочитала не говорить вовсе. Порой я замечала у нее новый синяк и пыталась навести ее на разговор о ее отношениях со Стефано: может быть, он бьет ее по каким-то своим причинам, может, у него трудности и ему нужна помощь… Она смотрела на меня с насмешкой, пожимала плечами и переводила разговор на другую тему. Вскоре я поняла, что, хоть она и решила не прогонять меня, с откровенностью между нами было покончено. Неужели она все знала и считала меня предательницей? Я стала бывать у нее реже, надеясь, что она будет по мне скучать, спросит, почему я не прихожу, и мы наконец объяснимся. Она не спросила. Я не выдержала и снова зачастила к ней — она и тут не выразила ни радости, ни недовольства.

В тот жаркий июльский день я пришла к ней в особенно подавленном настроении, но ни слова не сказала о Нино и той девушке. Почему-то — такие вещи всегда происходят сами собой — постепенно я тоже перестала посвящать ее в свои личные дела. Лила была приветлива, как всегда, приготовила оршад и пригласила меня в гостиную. Я устроилась на диване, потягивая холодный миндальный напиток и злясь на грохот поездов, невыносимую жару и на все на свете.

Я наблюдала, как Лила молча передвигается по дому; меня бесила ее способность находить выход в самых запутанных лабиринтах отчаяния, вынашивать самые воинственные замыслы и не выдать себя ни жестом, ни словом. Я вспомнила, что мне говорил Стефано о ее внутренней силе, похожей на запрятанную в ней бомбу с часовым механизмом. Я косилась на ее живот и представляла, как она день и ночь ведет смертельную борьбу против новой жизни, которую Стефано силой пытается в нее внедрить. Как долго она сможет сопротивляться? Спросить ее об этом вслух я не осмеливалась, понимая, что ей не понравится мой вопрос.

Вскоре в дверь позвонила Пинучча, вроде бы забежавшая проведать невестку. Минут через десять заявился и Рино, и они с Пиной принялись целоваться чуть ли не у нас на глазах, да так демонстративно, что мы с Лилой обменялись недоуменными взглядами.

Потом Пина заявила, что хочет взглянуть на город с балкона, Рино потащился за ней, они закрылись в соседней комнате и не появлялись добрых полчаса.

Они выделывали подобное уже не в первый раз. Лила говорила о них с насмешкой и раздражением, а я им просто завидовала: они никого не боялись, ничего не стеснялись, а выходя наконец из комнаты, выглядели довольными донельзя. Рино отправился на кухню, поискать, чего бы пожевать; вернувшись в гостиную, он заговорил с сестрой про мастерскую. Дела у него шли все лучше, и он старался вытянуть из Лилы какую-нибудь новую идею, чтобы потом блеснуть перед Солара.

— А ты знаешь, что Марчелло и Микеле хотят повесить твой портрет в магазине на пьяцца Мартири? — внезапно спросил он.

— Мне кажется, ему там не место, — скривилась Пинучча.

— Это еще почему? — удивился Рино.

— Потому что! Если Лина хочет вешать свои портреты, у нее скоро будет новая колбасная лавка! Она в ней хозяйка, вот пусть и распоряжается. А в магазине на пьяцца Мартири командую я, и я буду решать, что там к месту, а что нет.

На словах она вроде бы защищала интересы Лилы, но все прекрасно понимали, что ее заботит исключительно собственная судьба и собственное будущее. Ей надоело во всем зависеть от Стефано, надоела работа в колбасной лавке; она мечтала стать хозяйкой большого магазина в центре города. По этой самой причине Рино и Микеле с недавнего времени вели негласную войну за права своих невест: Рино настаивал, чтобы магазином занималась Пинучча, Микеле предлагал Джильолу. Пинучча боролась активней и не сомневалась в победе: на ее стороне выступал не только жених, но и брат. Вот почему она при любой возможности подчеркивала: дело это решенное, ей недолго осталось прозябать в нашем старом квартале и никто лучше ее не знает, каким должен быть магазин, чтобы угодить вкусам капризных клиентов из центральных районов города.