Это был язык трибунов революции и язык революционного классицизма. Почти одновременно, 2 марта 1812 г., в либеральной газете «Морнинг кроникл» была опубликована «Ода авторам билля против разрушителей станков» (An Ode to the Framers of the Frame Bill, 1812), в которой стихотворная форма придает еще большую сжатость, энергию и выразительность мыслям, высказанным автором в парламенте:

Ткачи-негодяи готовят восстанье:

О помощи просят. Пред каждым крыльцом

Повесить у фабрик их всех в назиданье!

Ошибку исправить — и дело с концом!

…………………………………………

Не странно ль. что если является в гости

К нам голод, и слышится вопль бедняка, —

За ломку машины ломаются кости,

И ценятся жизни дешевле чулка?

(Перевод О. Чюминой)

Дерзость этих политических выступлений Байрона поначалу не вызвала большого переполоха. Поэт, вероятно, вспоминал собственный опыт, когда позже писал, как

Политики, к смазливому юнцу

Приглядываясь, приняли решенье

Отменно обработать новичка,

Как ястреб молодого петушка…

(«Дон-Жуан», XI, 35)

Политики встревожились позже, когда убедились, что ни головокружительные светские успехи, ни лесть самых могущественных лиц не гасят сатирического пыла поэта, не уничтожают его готовности принять бой со всеми, в ком он видел узурпаторов прав народа.

«Мои политические убеждения, — пишет Байрон, — напоминают мне молодую любовницу богатого старика; чем она несноснее, тем крепче он за нее держится»[50]. Он сохранял вызывающую независимость как в парламенте, где произнес еще две речи, так и в своих произведениях. Он сам удивлялся тому, с какой быстротой разошлась в списках его эпиграмма «На посещение принцем-регентом королевского склепа» (On a Royal Visit to the Vaults, 1814):

Клятвопреступники нашли здесь отдых вечный:

Безглавый Карл и Генрих бессердечный.

В их мрачном склепе меж надгробных плит

Король некоронованный стоит.

Кровавый деспот, правящий державой,

Властитель бессердечный и безглавый.

(Перевод С. Маршака)[51]

Принц-регент заклеймен также в «Соболезновании Саре, графине Джерси». Эти стихи, в которых глава государства именуется холодным чувственником, напрягающим свой ничтожный дух в ненависти к свободе, были опубликованы летом 1814 г. Попало злополучному принцу и в сатире «Вальс» (The Waltz, 1813), в которой с его приходом к власти (регентство было установлено в 1811 г.) связывается множество нововведений:

Есть новый двор; есть регент — нов и он:

Врага ласкает, друга выгнал вон;

Есть новый орден — награжден им плут[52];

Чекан есть новый (деньги-то плывут!);

Закон есть новый — вешать он велит

Того, кто «дайте хлеба!» закричит…

…………………………………………

Ждут новых войн, затем, что от былых

Удел убитых лучше, чем живых.

(Перевод И. Дьяконова)

Этим выпадам ничуть не уступала в смелости баллада «Поездка дьявола» (The Devil’s Drive) — краткое, но убийственное обозрение английских порядков[53].

2

Сильнее всего мятежный дух поэта проявился в цикле поэм, написанных меньше чем за три года, от весны 1813 до зимы 1816 г. Литературоведы дали этому циклу название восточных поэм, хотя автор их никогда так не именовал, и две последние даже формально не могут быть отнесены к разряду восточных, поскольку действие их происходит в Италии. Вместо условного Востока, к которому так охотно, из цензурных соображений, прибегали просветители (Монтескье, Вольтер, Сэмюэль Джонсон, Гольдсмит и многие другие), и стилизованного изображения его в произведениях раннеромантических предшественников Байрона (от Бекфорда до Саути), Байрон стремится внести в свои поэмы живую реальность. Как показывают его многочисленные комментарии, он не на шутку был озабочен тем, чтобы быть точным в своих описаниях и не отклоняться от истинного положения вещей[54].

При всей видимой фантастичности и неправдоподобии сюжетов «восточных» поэм почти все они имеют какую-то реальную основу, почти все навеяны путевыми впечатлениями Байрона. Так, история «Корсара» (1814) имеет общие черты с действительной историей пирата Лаффита. В шайке удальцов Селима («Абидосская невеста», 1813) участвуют полуисторические лица, которых он называет «патриотами Ламбро», а Байрон поясняет в примечании, что имеет в виду Ламбро Канциапи, известного борца зане-зависимость греков, который, потерпев поражение, стал морским разбойником. Вряд ли можно считать совпадением появление пирата по имени Ламбро в III песни «Дон-Жуана», где поэт прямо говорит, что, «потеряв надежду спасти свою оскорбленную страну, он из раба превратился в поработителя» (III, 53). В «Осаде Коринфа» и «Паризине» (1816) Байрон ссылается на ранее известные эпизоды из истории Венеции и Феррары. Даже в первенце ого «Гяуре» (1813), не прикрепленном к каким бы то ни было определенным событиям, использован случай из жизни самого поэта, спасшего в Афинах женщину, которую за супружескую неверность хотели утопить. Наконец, хотя в поэме «Лара» (1814), как не без раздражения объяснял поэт, действие происходит «на луне», но и тут обстоятельства смерти Эццелина, врага Лары, напоминают убийство герцога Гандии, незаконного сына папы Александра VI Борджиа.

Это стремление к точности повествования, даже к документальности, интересно, так как проходит через всю творческую жизнь Байрона, неизменно снабжавшего свои сочинения пространными ссылками на источники своих сведений. (Исследователи должны быть ему чрезвычайно признательны!) Но если Байрону и было важно доказать, что его повести не являются плодом праздных измышлений, это не отменяет их субъективности, подчинения их сюжета, персонажей, логики чувств, даже описаний реальных местностей и событий специфическим особенностям авторского «я».

В восточных повестях воплотился бунт Байрона против всего, что отвратительно ему в современной ему Англии — да и не только Англии: против политических, нравственных и религиозных ограничений, сковывающих права личности[55]. Ненависть и тоска Байрона были еще сильнее, оттого, что он не разделял либеральных иллюзий относительно возможности и целесообразности частичных реформ. В июле 1813 г. он