на нем был белый костюм, хотя это, наверное, игра воображения, – а мама несколько раз подряд спросила нас: «Кто это, кто это?» – и наконец я – мне было, наверное, года четыре – закричал: «Наш папочка!» – и отец подхватил меня на руки, очень растроганный. Но он так и остался для меня в какой-то степени чужим человеком. В период родительских ссор и развода я всегда чувствовал себя гораздо ближе к матери, чем к отцу, хотя я вовсе не был маменькиным сынком. Как раз во время развода родился мой младший брат. Он носит фамилию Стипетич, девичью фамилию матери. Позднее я и сам какое-то время не мог выбрать между двумя фамилиями. Мне было уже за двадцать, но первый сценарий «Признаков жизни» я представил еще как Стипетич, а вот в качестве кинорежиссера навсегда остановился на Херцоге. Но и по сей день сознание того, что мое происхождение окутано легким туманом, облегчает мне жизнь. Какая фамилия настоящая, какая псевдоним, ясно не до конца, и одно это дает мне ощущение, что не всем нужно знать все. То, что я показал в своих фильмах и написал в книгах, само по себе делает мою крепость открытой и беззащитной, оставляя в ней много распахнутых ворот и достаточно брешей.

Младшему брату дали тогда ужасное германское имя, которым мама уже совсем скоро перестала его называть, если вообще когда-нибудь произносила его вслух. Вместо этого она звала его Ксаверл, но нам, старшим братьям, это имя тоже пришлось не по вкусу, и мы называли его Луки. Это имя и прижилось, по сей день именно на него мой брат откликается наиболее охотно, оно словно приросло к нему. Его отец был художником и жил на полпути между Захрангом и Ашау, звали его Томас. Причем это была фамилия, а имя я узнал лишь недавно – для нас он был всегда просто Томас. Он мало чем отличался от моего отца: такой же застенчивый и одновременно тщеславный, такой же фальшивый, но не такой смышленый. Он и придумал то первое имя для Луки, которое должно остаться неназванным. Как мама вообще наткнулась на этого художника – для меня загадка. Когда-то он нарисовал несколько неплохих акварелей. Но на русском фронте он потерял два пальца, а потом жил на небольшую военную пенсию, так и не поняв, зачем ему работать или продолжать рисовать. О нем заботилась хозяйка крошечной фермы, на которой он поселился. И он жил там как трутень, лишь бы его кормили. Мы с Тилем очень ждали появления брата, но маме, не имевшей никаких доходов, было, конечно, трудно нас прокормить – тем более что отец никогда не исполнял своих обязательств. Однажды она с Луки лежала в больнице в австрийском Вельсе и подружилась там с семьей, которая, увидев ее нужду, предложила на время забрать мальчика к ним домой. Луки тогда был маленьким херувимом и в момент завоевывал сердца. Так и вышло, что несколько лет он провел в семье «дяди» Хериберта в Вельсе. К нам Луки вернулся, когда ему уже исполнилось четыре года, и мы с Тилем были в восторге от того, что он снова с нами. Позднее он сыграл очень важную роль в моей трудовой жизни. Начиная с фильма «Агирре, гнев божий», то есть с 1972 года, он работал вместе со мной. Благодаря его блестящим организаторским способностям я получил свободу и возможность многое сделать. Он и сам очень талантлив как музыкант, но рано понял, что среди концертирующих пианистов вряд ли попадет в высшую лигу. Много лет он советовал мне создать некоммерческий фонд, куда в конце концов и были переданы все мои фильмы. У Луки есть два сводных брата и сестра по отцу, родившиеся у Томаса в браке: Гундула, Гизельхер и Гернот – будто призрачные фигуры из древнего тумана германской песни о Нибелунгах. Когда Томас умер, они назло ничего не сообщили Луки о смерти отца.

Дитрих, мой отец, жил в мечтах написать большое междисциплинарное исследование, но так и не написал ни строчки. Однако эти научные штудии стали для него отговоркой, чтобы не работать и не зарабатывать своим трудом, как все. В каком-то смысле он оказался тотальным уклонистом. Следующим его женам тоже приходилось самим зарабатывать на жизнь и воспитывать детей. В городе жить он не хотел, предпочитал маленькие деревни в Швабии, а едва становилось достаточно тепло, отказывался также и от одежды. Я и в самом деле помню его в основном голым и загорелым, лежащим на балконе с книгой в руке и заточенным карандашом в зубах. Им он то и дело отмечал важные места. Его отец, мой дед-археолог Рудольф, тоже так делал. Почти все книги в его библиотеке были испещрены пометками и подчеркиваниями на полях, а в последние годы жизни, лишившись рассудка, он стал подчеркивать каждую букву, каждое слово, каждую строчку в книге, от начала и до конца. По своей специальности, биологии, отец никогда не работал, но самостоятельно изучил целый ряд других областей знания – историю, языки, психологию. Он сносно говорил по-японски, потому что интересовался дзюдо. Он выучился на эксперта по почерку и несколько раз действительно выступал в качестве свидетеля-эксперта в судебных делах. В те времена он был одним из немногих специалистов по неевропейским системам письма и однажды, например, правильно опознал арабского террориста, требовавшего выкуп за заложников, по написанному на арабском письму. Но работал он лишь урывками. При посторонних он мог восторженно распространяться о своем обширном исследовании, которое пока что держит под большим секретом, причем он говорил о нем так, будто оно уже закончено и нужно лишь внести небольшие исправления перед отправкой в печать. А ведь не было ни единой написанной строчки, ни слова. Это исследование оставалось исключительно плодом воображения, захватившего отца настолько, что он сам себе верил. То есть в этом отношении он был чистейшим фантазером. Однажды, когда отец гипнотизировал очередного посетителя мнимой дерзостью своего ученого предприятия, я шепнул ему на кухне: «Да ты же ничего не написал». Он ужаснулся, словно лунатик, вернувшийся с небес на землю, но минуту спустя продолжал говорить с гостем как ни в чем не бывало. Бывает, я сам испытываю такой же шок, когда кто-нибудь вдруг произносит название одного из моих фильмов. Действительно ли я сделал это кино? Может, я просто так долго себя убеждал, что сам в это поверил? А если такой фильм есть на самом деле, может быть, снял его вовсе не я, а какой-то незнакомец?

В ту пору, когда родился