Скользнув на пол возле кровати, Деми разрыдалась.

Весь спектр эмоций, что скопились внутри, от шока до обиды и ужаса, она выплескивала рывками, ощущая горечь и соль на губах. И, выплеснув все до дна, почувствовала себя опустошенной.

Проходила минута за минутой, а Деми все не могла заставить себя подняться с пола. Завтра в ее жизни начнется новая страница, и с самого утра она станет частью Алой Эллады — долгожданной гостьей и одновременно ненавидимой. Станет частью чужого мира и ее собственного. Мира, где ее душа появилась на свет.

Душу распирало от всепоглощающего чувства одиночества и преследующего Деми ощущения, будто она падает в пустоту. Страшно заглянуть в эту чернеющую под тобой бездну, страшно подумать, что ей не будет конца. А когда конец все же наступит, никого не окажется рядом с ней. Никого.

Она вытерла лицо, поднялась. В душе медленно зрело что-то похожее на решимость. Можно сколько угодно сетовать на судьбу, что уготовила ей это испытание. Задаваться древними как само время вопросами: «За что?», «Почему я?». Если Кассандра, Ариадна и остальные не ошибаются, и Деми — и впрямь их Пандора, она сделает все, чтобы исправить то, что совершила ее душа. Ее самая первая, и, хочется верить, самая глупая инкарнация.

Положив на кровать перед собой чудо-дневник, Деми коснулась стилусом второй, девственно чистой, «страницы». И записала все. Все, даже жалящие слова Никиаса и Кассандры. Они были нужны ей в завтрашнем дне. Они — что-то вроде горькой пилюли, подпитывающей ее решимость.

Правило не читать дневники могла позволить себе только та Деми, что не знала о существовании Алой Эллады.

Написала она и про Элени Ламбракис. Как бы ни было тяжело вспоминать о ней, запертой по ту сторону реальности, Деми не могла позволить себе ее забыть. На мгновение глаза снова заволокло пеленой, к горлу подкатил комок. Каждую минуту ее мама сходила с ума от беспокойства, не зная, что ее дочь больше не вернется домой. Никогда.

Она заснула, крепко сжимая в руках исписанный блокнот.

[1] Энкаустика (от древнегреческого enkaustikos — «выжигание») — техника живописи, в которой связывающим веществом для красок служит воск.

[2] Стилос, стило́ (от др. — греч. στῦλος — «столб, колонна, писчая трость, грифель») — инструмент для письма в виде остроконечного цилиндрического стержня из кости, металла или другого твердого материала.

Часть вторая. Печать забвения

Глава восьмая. Сотворенная богами

«Кто я?»

Ей должны были сниться сны, но она их не помнила. Как не помнила и собственное имя. А вот то, что находится в мире под алым небом… Это знание было словно выжжено в ней.

— Привет, Пандора, помнишь меня?

Голос сидящего на краю ее кровати парня (Никиаса, подсказала память) был холодным, как арктический лед и острым, как хорошо наточенный кинжал. Его лицо — красивое, как она помнила отчего-то — закрывала маска хищной, ощерившей пасть змеи со странными наростами на голове. Василиск…

Она едва не вскрикнула. Удержаться помогло то, что ярко-синие глаза пристально, цепко наблюдали за каждым ее движением, за каждой мыслью и эмоцией, что отражались на лице.

Темные волны памяти всколыхнулись, обнажая острый риф — резкое, словно боль от случайного пореза, воспоминание о Никиасе. Почему он в черном? Почему в маске? Так ли он молод или вовсе бессмертен, как Харон? Судя по белому шуму, что воцарилась в голове после этих вопросов, ответы ее память не сохранила.

Если имя Харона в своеобразном хранилище, запрятанном в ее голове, было окрашено в серый с оттиском «хмарь» и «хмурость», то имя Никиаса вызывало ассоциацию с острым ножом из обсидиана, на котором было выгравировано «ненависть». Она поежилась — настолько стало не по себе от мыслей о нем. Все бы отдала, чтобы держаться от него подальше… Беда в том, что прямо сейчас он сидел на ее кровати.

— Ты же помнишь, кто такая Пандора? — вкрадчиво, по-змеиному, спросил Никиас.

Она знала Пандору. Не как человека, не как личность — как миф. Как буквы в книге по древнегреческой мифологии. Ее вдруг разобрал смех. Она — Пандора?

— Смеешься? — В брошенном ей слове проступил яд. — Ну а что тебе еще остается? Ты обрекла мир на погибель, обрушив на него мириады бед, а потом оставила его на тысячелетия. Если бы мы не нашли тебя, если бы силком ни приволокли сюда, ты бы так и влачила свое жалкое, бессмысленное существование. А наш мир продолжил бы погибать.

Улыбку к ее губам словно приморозили. К сердцу раскаленными гвоздями прибили страх. Нет, ужас. Глубинный, ослепляющий.

— Что, маленькая девочка не хочет слышать обидные слова?

— Уходи, — хрипло прошептала она.

— О, я уйду. Но будь уверена: больше забыть тебе не удастся. Я буду приходить к тебе каждый рассвет. И каждый рассвет буду говорить, кто ты и что натворила.

В его голосе было столько ненависти, столько болезненной злобы! Больше, чем она могла выдержать.

Но, наверное, ровно столько, сколько она заслужила.

Он поднялся, открыв и иную сторону своего лица, не внушающего страх, не обезображенного маской. Но его красотой ее уже не обмануть. Никиас уже уходил, когда она нащупала рядом с собой на кровати дневник и, действуя по памяти, заставила открыться на первой же странице.

— Меня зовут Деми, — с вызовом сказала ему в спину.

На нее снизошло странное облегчение, ощущение некоей цельности, хотя ничего о девушке по имени Деметрия Ламбракис вспомнить она не смогла.

Тонкие губы скривились, взгляд пронзительных синих глаз мазнул по дневнику.

— Это ничего не меняет. Назовись хоть самой олимпийской богиней, Пандорой ты и останешься. Той, что может только причинять боль и разрушать.

Какое-то время после его ухода Деми лежала с закрытыми глазами. Собравшись с силами, снова раскрыла дневник. С ледяным изумлением скользила взглядом по строчкам, что повествовали о двух мирах, об Искрах и атэморус… Память возвращалась кусками, обрывками. Стоило встретить чье-то имя, и перед внутренним взором вставало чужое лицо. «Чернильными» строчками зачарованного дневника Деми рисовала таинственную карту: на одном листе кальки одна линия, на другом — другая. Они наслаивались друг на друга, создавая пока еще не безупречную картину. Но если сложенный рисунок и впрямь был картой, то на том ее отрезке, где было написано «Пандора», зияла черная дыра.

Невероятно. Невозможно… И несправедливо.

Выходит, все то, что люди хотят увековечить в своей памяти, ее собственная неумолимо сотрет? Первый поцелуй, первое «люблю», первый плач ее ребенка, его