— Плохо. Доказательство этому то, что я уже здесь, и вам не пришлось меня будить. Для меня там слишком мягко.

— Вы прочли три письма, которые я отложил для вас?

— Да. Вдова старшего сержанта консульской гвардии, убитого при Маренго, просит меня стать крестным ее сына.

— Что ей ответить?

— Я согласен. На крестинах меня заменит Дюрок. Ребенка назвать Наполеоном, матери назначить пожизненную ренту в пятьсот франков, которая затем перейдет к ее сыну. Напишите ей об этом.

— А что ответить женщине, которая верит в вашу удачу и просит назвать ей три числа для лотереи?

— Это сумасшедшая. Но поскольку она верит в мою счастливую звезду, никогда до сих пор не выигрывала и уверена, что ей повезет, если я назову три числа, то ответьте ей, что в лотерею выигрывают только в те дни, когда не делают ставок. Доказательство тому, что, ни разу не выиграв в те дни, когда она делала ставки, она выиграла триста франков в тот день, когда забыла поставить.

— Итак, я пошлю ей триста франков?

— Да.

— Генерал, а последнее письмо?

— Я начал читать его, когда вы вошли.

— Продолжайте, это будет вам интересно.

— Прочитайте его мне. Почерк неровный, меня это утомляет.

Бурьен, улыбнувшись, взял письмо.

— Я знаю, почему вы смеетесь, — сказал Бонапарт.

— Вряд ли, генерал, — возразил Бурьен.

— Вы подумали, что тот, кто разбирает мой почерк, сможет разобрать любой, даже кошек и прокуроров.

— Бог мой, вы угадали.

И Бурьен прочитал:

«Джерси, 26 февраля 1801 г.

Генерал, я полагаю, что теперь, когда Вы вернулись из великих походов, я могу отвлечь Вас от повседневных трудов и напомнить о своем существовании. Вы, возможно, удивитесь, что обстоятельство, благодаря которому я имею честь писать Вам, столь ничтожно. Вы, конечно, помните, генерал, что когда Вашему батюшке пришлось забрать Ваших братьев из колледжа в Отене и отправиться навестить Вас в Бриенн, у него не оказалось наличных денег. Он прост у меня двадцать пять луидоров, и я с удовольствием одолжил их ему. Позже, по возвращении, он не имел возможности вернуть их мне. Когда я покидал Аяччо, Ваша матушка намеревалась продать кое-что из столового серебра, чтобы расплатиться. Я отверг это предложение и сказал ей, что оставлю г-ну Суиру pàcnucKy Вашего отца и что она расплатится, когда сможет. Я полагаю, что она так и не дождалась подходящего случая, прежде чем грянула Революция.

Вы сочтете странным, генерал, что я отрываю Вас от Ваших занятий из-за столь скромной суммы, но положение мое таково, что эта ничтожная сумма теперь представляется мне значительной. Я изгнан из родной страны и вынужден искать прибежища на острове, пребывание на котором для меня отвратительно. Все здесь настолько дорого, что необходимо быть богачом, чтобы жить здесь. С вашей стороны было бы огромным благодеянием, если бы Вы выслали мне сумму, которая раньше ничего для меня не значила».

Бонапарт кивнул. Бурьен заметил этот жест.

— Вы помните этого славного человека, генерал? — спросил он.

— Отлично помню, — ответил Бонапарт. — Помню, как будто это было вчера. Отец при мне получил эти деньги в Бриенне. Этого человека зовут Дюросель.

Бурьен взглянул на подпись.

— Действительно, так, — сказал он. — Но здесь есть и второе, более знаменитое имя.

— И как же оно звучит?

— Дюросель Бомануар.

— Нужно узнать, не из бретонских ли он Бомануаров. Это достойное имя.

— Я продолжаю?

— Конечно.

Бурьен стал читать дальше:

«Вы понимаете, генерал, что в возрасте восьмидесяти шести лет, шестьдесят из которых отданы бессменной службе на благо родины, тяжело быть изгнанным отовсюду, найти прибежище на Джерси и влачить существование, полагаясь лишь на слабую помощь, которую правительство оказывает французским эмигрантам. Я сказал «эмигрантам», потому что меня заставили стать одним из них. У меня и в мыслях не было бежать, мое единственное преступление заключается в том, что я был старейшим генералом кантона и награжден большим крестом Людовика Святого.

Однажды вечером ко мне пришли, чтобы меня убить, выломали дверь. Я услышал крики соседей, и мне не оставалось ничего иного, как бежать в чем есть. Я понял, что во Франции моя жизнь под угрозой, бросил все, что имел, — состояние, недвижимость, — и, не имея другого угла на родине, приехал сюда, вслед за высланным ранее братом. Он гораздо старше меня и впал в детство, я ни за что не покину его. Во Франции осталась моя восьмидесятилетняя мачеха, которой отказали в выплате причитающейся ей доли наследства ее покойного мужа, сославшись на то, что все мое имущество конфисковано. Таким образом, если ничего не изменится, я умру банкротом, и это приводит меня в отчаяние.

Признаюсь, генерал, я плохо владею новым стилем, но если следовать старым обычаям, остаюсь Вашим покорным слугой,

Дюросель Бомануар

— Итак, генерал, что вы на это скажете?

— Я скажу, — отвечал первый консул дрогнувшим голосом, — что подобные вещи глубоко трогают меня. Бурьен, это — священный долг. Напишите генералу ответ, я поставлю свою подпись. Отправьте ему десять тысяч франков на первое время, ибо я собираюсь сделать гораздо больше для человека, который помог моему отцу. Я позабочусь о нем… Кстати, о долгах, Бурьен. У меня к вам серьезный разговор…

Нахмурившись, Бонапарт сел. Бурьен стоял перед ним.

— Я хочу поговорить с вами о долгах Жозефины.

Бурьен вздрогнул.

— Вот как, — сказал он, — кто же сообщил вам о них?

— Глас народа.

Бурьен поклонился с видом человека, который не понимает, о чем идет речь, но не осмеливается спрашивать.

— Вообрази, Бурьен, — иногда Бонапарт, забывшись, говорил старому товарищу «ты», — я отправился прогуляться вместе с Дюроком, чтобы самому послушать, что говорят в городе.

— И вы услышали много неприятного о первом консуле?

— Да меня чуть не поколотили за то, что я дурно высказывался о нем, — со смехом ответил Бонапарт. — Если бы Дюрок не пустил в ход дубину, я думаю, нас бы арестовали и отправили на пост Шато-д'О.

— Однако все это не объясняет, каким образом среди похвал первому консулу зашла речь о долгах госпожи Бонапарт.

— Похвалы первому консулу перемежались очень неприятными словами о его жене. Говорят, что госпожа Бонапарт разоряет мужа своими туалетами, что она повсюду наделала долгов, что самое простое ее платье стоит сотню луидоров, а самая скромная шляпка — сто франков. Как ты понимаешь, Бурьен, я всему этому не верю, но дыма без огня не бывает. В прошлом году я оплатил долгов на триста тысяч франков. Допустим, это случилось из-за того, что я не присылал денег из Египта, но теперь дело обстоит иначе. Каждый месяц я даю Жозефине шесть тысяч франков на туалеты. Я считаю, что этого ей должно хватать. Несчастная Мария-Антуанетта лишилась популярности именно из-за подобных сплетен. Бурьен, я хочу, чтобы ты узнал у Жозефины, как обстоят дела, и все уладил.