Утро я провел, знакомясь со школьными порядками и разбираясь с бумагами, присланными мне на рассмотрение. Доктор Рейнольдс зашел за мной в одиннадцать и повел меня на кофе — начался утренний перерыв — в комнату старших преподавателей. Он меня предупредил, что мое присутствие необязательно и мой предшественник пил кофе у себя в кабинете. Но я выразил желание присоединиться к сотрудникам, по крайней мере в первый день.

Когда я вошел, в комнате воцарилась тишина. Я решил, что нужно извиниться за свое появление и пообещать, что в привычку это у меня не войдет, но в первый день мне захотелось познакомиться со здешними обычаями. Меня поприветствовали, принесли мне кофе, и мы расселись в креслах у ярко пылающего камина.

Разговор шел о статье из утреннего номера «Таймс». В парламент поступило предложение считать отрицание Холокоста противозаконным. И снова, как с цитатой из Исайи, я подумал: не иначе как эту тему подняли из-за меня, но отогнал от себя эту мысль, потому что так можно было и в паранойю впасть. Мистер Фенби заявил, что он против. Да, отрицать Холокост позорно, но подобный запрет противоречит принципу свободы слова. Смит с кафедры географии с ним согласился. Браун с кафедры химии поддерживал это предложение, цитировал книги одного так называемого историка, рьяного отрицателя Холокоста, и говорил, что эти книги следует сжечь. Я молча с ним соглашался, однако у идеи насчет костров из книг был мерзкий привкус прежних времен, подобное было и в моем детстве.

Тогда высказался и Эклз.

— Я считаю, что отрицание Холокоста — это чудовищно. Имеется столько свидетельств. И столько доказательств. Боже правый, шесть миллионов! Ужас!

Я наблюдал за ним, пока он говорил, но он этого не заметил. Назвав цифру, он — я готов был в этом поклясться — подмигнул. Да, подмигнул. У меня сердце зашлось. Я так ужаснулся этому подмигиванию, что не успел понять, кому оно предназначалось. Могло — любому из присутствовавших.

Я допил кофе и вернулся к себе в кабинет. Мне свело живот, меня мутило. Теперь я уверен, что это оскорбительное подмигивание обозначило начало моего краха. Но тогда меня огорчало прежде всего то, что этот человек преподает историю, более того, возглавляет кафедру. Я бы вызвал его к себе, но формально мне не в чем было его обвинить. Допустим, я возмутился бы тем, что он подмигнул, но он ответил бы, что у него нервный тик, и я бы выглядел круглым дураком, пошли бы разговоры, что я параноик. Я понимал, что поделать ничего не могу, остается разве что все время быть с ним начеку. Я твердо решил, что первым делом посещу его урок по истории двадцатого века. Но сначала выжду и буду прислушиваться ко всему, что он говорит. Чтобы отвлечься, я снова занялся бумагами, но из головы никак не шло его подмигивание. До сих пор эта издевка является мне в кошмарных снах.

Я изучал учебный план, и тут зазвонил церковный колокол. И снова у моей двери появился доктор Рейнольдс. Аппетита у меня не было, но мне не терпелось увидеть Люси, которая по традиции должна была обедать за директорским столом. Я открыл дверь: рядом с доктором Рейнольдсом стояла Люси. В первый день он взял себе за труд за ней зайти. Мы вместе отправились в столовую. Снова дубовые панели на стенах, снова портреты. И кое-что еще. Списки погибших, которые начинались с Крымской войны, с тех времен, когда мои предки бежали из Одессы. Я взял Люси за руку, но при входе в столовую нас разъединили. Мальчики уже собрались, и, когда мы вошли, они дружно встали, а сели снова, только когда расселись мы.

Преподавательский стол стоял на возвышении, за ним сидели главы кафедр, несколько воспитателей и староста школы. Посуда и приборы у нас были более изысканные, но меню то же самое. После того подмигивания за кофе я был не в настроении беседовать, поэтому сам разговоров не заводил. Я посмотрел через стол на старосту: он, как и я, молчал. Я улыбнулся ему.

— Я здесь новенький, — сказал я.

Он улыбнулся.

— Я тоже когда-то был новеньким, — сказал он. — Тыщу лет назад.

— Так все плохо?

— Да нет. Мне будет грустно расставаться со школой. Буду скучать по пудингу с патокой.

Я спросил, чем он собирается заняться. Он ответил, что рассчитывает поступить в Оксфорд, на юридический. У него отец судья, объяснил он.

Я знал, что его фамилия Стенсон. И, разумеется, слышал о его отце, строгом судье с правыми взглядами. Он ясно дал понять, что ратует за возвращение смертной казни. Я таких людей сторонюсь, но о сыне рано было судить — я надеялся, что он выберет не такой жесткий курс. Стенсон мне понравился.

— Заходите ко мне в любое время, — сказал я.

Его, похоже, мое предложение удивило. Видимо, у директоров этой школы не было принято запросто общаться с учениками. Я решил этот обычай переменить. Мне не хотелось быть лишь номинальной фигурой. И я надеялся, что мне удалось наладить с ним контакт. А он уж расскажет всей школе, что новый директор готов общаться.

После обеда я собрал у себя в кабинете старших воспитателей и обсудил с ними их отчеты. Рабочий день у меня выдался долгий, и я был рад наконец вернуться в наш дом. Странно, но я чувствовал себя вымотанным. Люси назвала это эмоциональной усталостью. Наверное, она была права, потому что меня все время преследовали воспоминания об этом подмигивании.

Следующие несколько недель я следовал распорядку, который сам себе и разработал. Я все время посматривал на мистера Эклза, прислушивался к нему. Приходил без предупреждения на его уроки — методика преподавания у него была великолепная. То же можно было сказать и про остальных учителей, разве что преподаватели английского были более приземленными, они явно уступали своим коллегам из Хаммерсмита. Поскольку я был неравнодушен к поэзии, я ввел в том семестре одно-единственное новшество. Я назначил «главного поэта школы». Задачей его было наладить контакт с любым мальчиком, который открыто или тайно (случай более частый) пробовал свои силы в поэзии. Слишком больших надежд на то, что его призывы будут услышаны, я не возлагал. Но Ричард Уортинг — так его звали — был настроен оптимистично. И действительно, через несколько недель на удивление много будущих Байронов и Диланов уже стучались в его дверь. Однажды я пригласил его за свой стол, но ему было явно неуютно в столь чопорной компании. Он предпочитал обедать с учениками.

Мое присутствие на утренней молитве было необязательным, но время от времени я на нее приходил — лишь для того, чтобы оправдать свои еженедельные посещения еврейских молитвенных собраний. Важно было показать, что у меня интересы разносторонние. В школе было совсем немного учеников-евреев, десятка два, не больше, но я подозреваю, имелось немало и тех, кто, как и я, скрывал свое еврейство и выбрал христианскую общину. Школа раз в неделю приглашала раввина из синагоги в соседнем городке. Приближалось время, когда в еврейском календаре праздник следует за праздником: собственно Новый год, затем Судный день, потом Симхат Тора, когда заканчивается годичный цикл чтения Торы и начинается новый. Так что в темах для коротких проповедей у раввина недостатка не было. Мне нравились эти еженедельные собрания. Атмосфера там была непринужденная, и мне не надо было бормотать под нос запретное имя. И хотя песен, которые они пели, я прежде не знал, они казались мне на удивление знакомыми, и через несколько недель я выучил их наизусть.