Изломанная уродливая реальность необъяснимым образом помогала писать книгу. Май писал ее с монотонным упрямством, как больной пьет лекарство, без которого ему конец. Книга спасла Мая, но не мать. Она умерла в день, когда некий издатель согласился прочитать рукопись. После похорон Маю было безразлично — напечатают книгу или нет. Главное он сделал: нашел точные слова и связал их между собой так, что текст начал дышать и зажил своей, таинственной жизнью. Герберт Джордж Уэллс вел переписку с Трофимом Лысенко. Оба радели о прогрессе человечества и объясняли, что это за зверь такой, на примерах, наиболее понятных друг другу, — Уэллс писал в основном о сельском хозяйстве, а наш орел, Трофим Денисович, о научной фантастике. Книгу напечатали! Тираж был крохотный, обложка гаденькая, глянцевая, но автору первой своей книги не до капризов, поверьте. Жаль, не повезло ей родиться в перестроечное время, чтобы сделать Мая знаменитым и богатым. Ну да ладно! Май книгу читать не смог; он равнодушно пролистал ее, напился и заснул на постели матери, пожелав себе не просыпаться. Но он проснулся и начал жить, привыкая к одиночеству. Длилось оно недолго.

Однажды в книжном магазине на Литейном проспекте к нему подошла молодая скромная женщина и, смущаясь, попросила автограф. Возможно, она была единственной, кто прочитал книгу, и Май вдруг обрадовался вниманию застенчивой Гали. Шмухляров бы наверняка съязвил: «Старичок, автограф это еще не повод для женитьбы». Но Маю поклонница понравилась: красивая, с характерным петербургским выговором — без вульгарно открытых гласных «а», «о»; с пристойной речью — без ненавистных «супер», «класс», «как бы», «я в шоке». Его всегда трогала культурная речь, особенно у женщин.

Галя была рада выйти замуж за писателя, но Май не мог безропотно принять ее жертву и всячески умалял себя — нищий; немолодой; неприспособленный… Но это были причины несущественные в сравнении с главной, о которой вслух не говорилось. Всю петербургскую жизнь Май скитался по чужим углам, а Гале в наследство от родителей досталась квартирка в Купчино. Женившись, Май улучшил бы свой быт. Такое невольное приспособленчество смущало Мая, и он обличал себя перед Галей еще пуще: невезучий, тупой до того, что не умеет заполнять квартирные счета, пьющий, неряха… Галя стойко вынесла все самобичевания Мая, и они поженились.

Голод, безработица, мор вокруг не утихали, но к ним притерпелись, как в средние века к эпидемиям чумы. Май каждый день записывал, что видел и слышал. В тетрадочке его хранилось ценное собрание наблюдений. Он скрупулезно перечислял, что продают на барахолках и около станций метро. Ужасали старики, предлагавшие однообразный набор предметов: старые книги; фотографию Хемингуэя, популярную у интеллигенции лет тридцать назад; плоскогубцы; смеситель; вязаные носки; лакированные женские туфли, новые — хозяйка, видно, всю жизнь берегла для особого случая. И вот он пришел, этот случай — бал нищеты! Май записывал, как знаменитый профессор-хирург приносит из больничной столовой свои три котлеты голодным внукам. Записывались и уличные крики, чаще всего женские — остервенелые, отчаянные. «Только десяток яиц могу купить! Больше ни-чего-о!» — выла у дверей универсама дама интеллигентного вида. Ее утешали, будто она получила похоронку. «Хлеба! Хлеба!» — голосила в булочной сумасшедшая старуха с клюкой.

Была в тетрадочке и московская запись. В начале 90-х годов Май, приехав к матери в Киев, решил подзаработать — по знакомству взялся сопровождать в Москву грузовик с медом и салом; обещали заплатить за рейс медом же и салом. В Москве Май позвонил приятелю-журналисту, тот пригласил на писательскую презентацию, иначе «суаре демократов». Одичавший от своей жизни Май обрадовался, он ведь как-никак тоже был пишущий человек. Презентовали книгу писателя с перекошенным лицом «Жизнь не для жизни».

Из выступлений гостей Май понял, что автор с художественным блеском описал кошмарную действительность в нашем разодранном отечестве. «Тоже мне, великое открытие», — проворчал Май и начал рассматривать толпу: бывших невозвращенцев; профессиональных ниспровергателей власти; вдов политических деятелей; писателей… Они ели умопомрачительные закуски, пили дорогие вина. Время от времени кто-нибудь невнятно славословил перекошенного лауреата. Все стихли, когда в зал внесли блюда с осетрами. Не до речей стало: гости облепили осетров. Май выпил водки и спросил официанта в алом фраке: «А лебедей скоро подадут?» — «Не понималь, — промямлил алый фрак. — Я есть из Пари». Такое вот суаре: жизнь для жизни! Опомнился Май у дверей киевской квартиры со шматом сала и банкой меда в рюкзаке.

Позднее московский эпизод показался веселым бликом на замурзанной реальности, где ели виртуально, глядя в телевизор на кулинарные передачи; где часто не знали, на что купить мыло, зубную пасту, пару носков; где книги стали недоступны так же, как посуда, мебель, нормальная одежда; где всерьез хотелось написать письмо президенту с предложением ввести эвтаназию и разрешить ее не только больным, но и всем желающим здоровым. Мысль об эвтаназии пришла в голову безработному физику, с которым Май вместе мыл окна на вилле пивного магната. В пользу эвтаназии физик приводил уважительные аргументы: экономия лекарств, экономия продуктов питания… Он показывал Маю графики, таблицы цифр — «потому что все оттенки смысла умное число передает». Своими умозаключениями физик решил поделиться с властью и посетил Думу в Москве, но там ему отказали в самой гнусной, ханжеской форме: «Наша церковь эвтаназию не одобрит». «Можно подумать, эти профессиональные холуи, подлецы и безбожники когда-нибудь интересовались мнением церкви!» — кричал физик, протирая окно из венецианского стекла…

Но вот среди всех бедствий и безобразия Май однажды узнал, что Союз писателей, оказывается, жив. Восстал на пепелище старого Союза! Не было у него прежнего влияния, авторитета и денег, но зато он стал демократически открытым для всех. И невесть откуда явился Шмухляров — загадочно разбогатевший, властный — и возглавил… секцию молодых прозаиков! Немедленно ее заполонили успевшие заматереть, бывшие молодые прозаики и новые, «шерстюки», писавшие сообразно непритязательным вкусам своей публики: «Здесь кроме юноши был мрак».

Шмухляров вспомнил о старом друге и предложил вступить в Союз, обещая синекуру — должность в «своем аппарате» и зарплату. Май вежливо отказался. Ему было неловко играть в писательские игры после всего, что он узнал о настоящей жизни. «Какая честь, коли нечего есть!» — поддел друга Шмухляров. «Это девиз проституток, — ответил Май и спросил: — Скажи, зачем ты возглавил организацию, которая тебя когда-то предала и чуть не погубила?» — «Мне отмщение, аз воздам», — ухмыльнулся Шмухляров. Они расстались и встречались с тех пор редко, случайно.

Май опомнился, сидя на детских качелях в скверике, во дворе дома Шмухлярова на Тверской улице, близ Таврического сада. Двор был пуст. Май помнил, что из квартиры Шмухлярова, за крышами и густыми тополями, видны золотые купола Смольного собора, божественного создания Франческо Бартоломео Растрелли. Май внезапно обмяк, окунувшись в склизкий страх: он вспомнил Ханну — ее опаловые глаза, тяжкую косу и плещущий бесстрастный голос. «Неужели взаправду ведьма?!» — охнул про себя Май и тотчас получил ехидный ответ от Мая-второго: «Трезвость для некоторых род болезни. Заметь, пьяному тебе ни ведьмы, ни ангелы не мерещились. Срочно полечись, дружок!» Май был согласен с тайным спутником — надо было «срочно попить»! Тут в сквере появился какой-то орясина, плюхнулся на скамью и лихо вскрыл банку пива. Мая вмиг сдуло с качелей — он бежал от убийственной пивной вони и остановился только у квартиры Шмухлярова. Пригладив волосы, Май позвонил. Замок пискнул, дверь бесшумно открылась.