На пороге встала золотая фигура — маман Шмухлярова в парчовом халате. Пристрастье к блестящим тканям, перьям и ослепительной бижутерии она приобрела в оперетте: некогда маман пела и танцевала, сопровождая выход главных героев, Сильвы или мистера Икса. Май сделал вид, что сражен восхитительной дамой — ахнул, замахал рукой и фальшиво взвыл:

— Вы ли это, Руфина Глебовна?

— Нет, тень отца Гамлета, — ворчливо отозвалась маман и пустилась откровенничать, как будто не прошло пятнадцати лет со дня их последней встречи: — Я думала, это приперлась скандалить бывшая теща Кирилла, Дудукина! Врет, сволочь, что он у них мясорубку украл!

Руфина мелко приседала от чувств, похлопывая себя по бедрам, и это делало ее похожей на суетливую курицу, золотую курицу! Из-за спины Руфины молча выплыл Шмухляров. Он энергично вытирал голову полотенцем. Бывшие соратники замерли, увидев друг друга. Неприятную паузу заполняло кудахтанье маман:

— Мясорубка! Я говорю: а золотые коронки мой сын у вас не спер? Да я каждый день Богу молюсь, что спас Кирюшу от этих вампиров! Вот как я молюсь: с-с-спа-си-и-бо Те-бе, ве-ли-кий Гос-с-поди-и!..

Она широко, воинственно перекрестилась, глядя в потолок, и медленно поклонилась, стараясь не сгибать ног, — так маман обычно совмещала небесное и земное: общение с Богом и упражнения для суставов. Май и Шмухляров напряженно смотрели в глаза друг другу, пока согбенная маман бормотала молитву.

— Привет, — нехотя произнес Шмухляров.

— Привет, — нехотя отозвался Май.

Шмухляров стянул с головы полотенце; влажные волосы встали хохлом на макушке, близорукие глаза смотрели растерянно. Маю стало жаль его и — заодно — себя: оттого, что никогда больше они не будут вместе пить водку ночью у памятника Воронцову… Руфина наконец распрямилась, пыхтя, но по-прежнему не сгибая ног. Май сунул ей «Словарь синонимов» и буркнул:

— Вот. Кокошина прислала. Еще просила передать, что деньги сейчас отдать не может.

— А она никогда не может, — зло кудахтнула маман. — Безбожный она человек! Из поколения ревностных комсомольцев!

Май, не сдержавшись, спросил:

— А вы разве не были в комсомоле?

— Никогда! — гордо заявила Руфина, теребя кисти халата. — Мне угрожали репрессиями, но я не вступила!

Май деликатно промолчал, подумав, что по лицу Руфины Глебовны понятно: она не только состояла в комсомоле, но даже исправно собирала взносы. Шмухляров своевременно выступил вперед и дружески, искренне произнес:

— Семен, ты не поверишь, я о тебе сегодня думал.

— Я о тебе тоже, — признался Май, улыбнувшись.

Оба они в этот миг подумали друг о друге одно и то же: «все-таки не совсем он конченый человек».

— Господа хорошие, вам не надоело беседовать на пороге? — по-хозяйски спросил Шмухляров. — Семен, заходи в дом.

Растерянность Шмухлярова улетучилась; он был деловит, собран, весел. Он просчитал все варианты встречи с бывшим другом и выбрал для себя наиболее целесообразный. Маю ничего не оставалось, как повиноваться: не из слабоволия, а из любопытства.

— Я на кухню, — кудахтнула Руфина. — Ты с нами пообедаешь, Семен?

— Благодарствую. Я ненадолго. Да и сыт я.

Шмухляров усмехнулся и пояснил матери:

— Семен исповедует древний принцип — не есть в доме врага своего.

— А если оцень кусать хоцется? — кокетливо просюсюкала маман, ничего не поняв.

— Ему — не хочется, — уверил Шмухляров.

Май виновато развел руками: да, мол, не хочется. Маман тяжело потрусила на кухню. Шмухляров спросил, распахивая дверь в свой кабинет:

— А выпить тоже не хочется? За встречу?

— Уволь, — резко сказал Май. — Не пью.

— Ай, удивил! И давно? Час уже прошел?

— Вы переезжаете, что ли? — спросил Май, чтобы прекратить разговор о выпивке. — Какие-то у вас повсюду ящики, коробки…

— Мебель новую не всю распаковали. Я ремонт сделал. Жилплощадь расширил за счет соседней квартиры. Я ее купил, стену сломал и теперь у нас четыре комнаты, две ванные, две кухни и два балкона.

— Зачем? — отрешенно спросил Май, глядя в распахнутое окно, на жгучие купола Смольного собора.

— Знаешь, ты единственный, кто задает такой идиотский вопрос, — сказал Шмухляров, злорадно усмехнувшись. — Не обессудь, ответ будет тоже идиотский: в большой квартире удобнее жить.

— Ну, ничего не поделаешь, — бессвязно ответил Май, озираясь в кабинете.

Все тут было сдвинуто, перемешано: новые книжные полки пустовали, книги стопками громоздились по углам, на столе валялись старые картонные папки докомпьютерного периода. Пахло лаком. На полу, как льдины в океане, были разбросаны газеты. Шмухляров перебрался по ним на диван, залез с ногами, устроился по-турецки. Май выбрался на балкон. Здесь бесстыдно нежились на табуретах подушки в голубых исподних наперниках. Май вернулся в комнату, пристроился на стуле, рядом с горкой книг. Вдруг он радостно фыркнул и взял одну, верхнюю. Это был толстый альбом «Флоренция», изданный в 70-е годы, когда Май учился в университете. Он быстро пролистал альбом, как некогда в магазине на Невском. Среди фресок, зданий, скульптур, костюмов, масок, садов, монастырей промелькнули родные лица Савонаролы, братьев Медичи, Макиавелли… Май захлопнул альбом с приятным чувством, что помолодел на тридцать лет — тогда он в первый и последний раз держал в руках редкое издание.

Шмухляров остро глядел на друга юности. Май, смущенный этим, в отместку уставился на Шмухлярова. Природа не озаботилась проработкой деталей, создавая его: ноги были коротки, голова крупнее, чем надо, шея почти отсутствовала. Зато у Шмухлярова было одно волшебное свойство: он всегда улыбался. Без улыбки его лицо начинало болеть. Особенно оно болело по утрам, по-еле сна, во время которого Шмухляров, натурально, улыбаться не мог. По утрам, в ванной, ему приходилось упражняться: разминать, растягивать мышцы лица, улыбаясь самому себе.

— Ты молодец, — уважительно признал Май, погладив лежащий на коленях альбом. — Купил его все-таки. А я, дурак, так и не собрался тогда… Он ведь рублей двадцать стоил? Целое состояние. Стипендия-то была сорок рублей. Катастрофически не хватало на книги.

— Ну, еще бы! Пить надо было меньше, — вызывающе заметил Шмухляров.

— Пили мы в общем-то вместе, — добродушно напомнил Май.

— Ты хочешь сказать, что, несмотря на это, я был прагматичный прижимистый ловкач, а ты, естественно, небожитель?

— Небожитель, mon cher ami, это флорентийский монах-доминиканец, фра Анджелико, — строго сказал Май и, положив книгу на место, встал: — Мне надо идти.

— Что так скоро? — удивился Шмухляров, и уголки губ его вздернулись. — Давай хоть ради приличия поболтаем. Ну, как твоя дочка? Уже в школу ходит?