стояла мельница. У ее подножия я заметил корыто, а вокруг него – изгородь. Что-то типа загона, сделанного из проволоки и веток кустарника. И, е-мое, там, внутри, кто-то двигался! Однако, наведя фокус, я понял, что это не человек. Коза, грязная белая коза. Злющая. Она бросалась на проволоку, отскакивала от калитки, металась кругами.

Из хижины вдруг послышался голос.

Мужчина.

Причем этот засранец не просто говорил. Он пел. Похоже, весь мир решил довести меня до белого каления.

Я перевел бинокль на дверной проем, потом на окно. Ничего, одна темнота. Оставалось лишь ориентироваться по пению чувака. Пел он без малейшего стеснения, орал во всю глотку – видимо, наслаждался собственным голосом. Выпендрежник. А песня-то знакомая, е-мое! Мало мне потрясений на сегодня? Услышать пение какого-то чувака – уже редкость, но чтоб он еще горлопанил песню, которую я хорошо знаю… Какова вероятность, а? Я застыл в полном отупении, и тут мужик вышел из двери, босой. Я бросил бинокль, вытаращился.

Старик. Почти лысый. Семенит, как дамочка. Дальше поет. Держит что-то в руках. Кладет все на металлическую бочку. Садится в тени, на ящик из-под молока. Надевает резиновые сапоги. Берет с коробки вещи и топает на солнце. Опирается на столб, который поддерживает веранду, и становится хорошо виден. Майка. Обвисшие шорты. Очки с толстыми стеклами. Он низкий и толстый, этот мужик. Лицо багровое. А в руках – нож и точило.

Мужик смотрит по сторонам, медленно, лениво. Перестает петь, просто мурлычет под нос и одновременно точит нож. Делает это умело, сразу видно. Закончив, вешает точило на гвоздь в верандном столбе, прихватывает веревку и топает к мельнице. Старые черные сапоги хлопают по икрам. Очень знакомый звук. Ясно, что на следы именно этого чувака я и наткнулся в соли. Хотя мне наверняка придется иметь дело не только с ним. Старик не может быть здесь один. Потому что машины нет.

Едва он поворачивается ко мне спиной, я навожу на него бинокль; вижу красные уши, волосатые плечи, в веснушках и родинках.

Смотрю на козу, которая бодает ограду под мельницей. И понимаю, что к чему. Это не просто загон, а водная ловушка. Чувак хорошо придумал. Животное чует воду в корыте, протискивается в калитку на пружине, и калитка захлопывается за добычей. В сто раз круче, чем бегать за кенгуру по всему лесу. Правда, старик еле телится, чуть приоткрывает калитку, будто помешать боится. М-да, с такими манерами ему все же придется побегать за козой, хоть и по загону, а не по лесу.

Однако старик быстрый, как змея. Не успевает войти в загон, а коза уже у него. Она в полном шоке. Мужик накидывает на нее аркан и вяжет, коза даже дернуться не успевает. Когда нож вонзается ей в горло, она издает странный звук. Словно смеется. Или это мужик? Очень надеюсь, что не я, потому что я вдруг холодею. От увиденного у меня перехватывает дыхание.

Ей-богу, без шуток, я примерзаю к земле. Не лечу к цистерне с водой, пока старик занят, а лежу и наблюдаю, как у его ног умирает коза. Вздрагивает и булькает, потом обмякает, точно коврик для ванной.

Знаете, за свою жизнь я часто присутствовал при убийстве скота. Наблюдал, как коров перед забоем оглушают специальным ударным стержнем; как рубят головы свиньям. Я и сам тысячу раз бил зверей. Резал, стрелял из винтовки, снимал из арбалета. Господи, одной собаке я высадил мозги молотком! Я делал вещи и пострашней. Но при виде этой умирающей козы меня парализовало от ужаса. Самое жуткое – мне и правда хотелось смеяться. Громко. Полная шиза.

Я чувствовал такое лишь раз, в далеком детстве. В Муре. Там я впервые увидел мертвого человека, свою бабушку. Она лежала на кровати, одетая в пятнистое платье, в котором любила посещать спортклуб. Еще – в туфли на высоком каблуке и чулки. В комнате пахло женской пудрой, полиролью «мистер Шин» и мочой. Возле кровати сидела тетя Мардж. Расчесывала бабушке волосы маленькой детской щеткой. Когда я вошел – точнее, меня втолкнула мама и встала за спиной, – тетя Мардж протянула щетку мне. Я уставился на нее. Не понял, что делать. Можешь расчесать бабушке волосы, сказала тетя. Я продолжал таращиться. Бабушка будто спала. Только накрашенная и со вставленными зубами, словно собиралась на прогулку.

Мне было лет восемь, наверное. И касаться бабушки я совсем не хотел. Черт, да и не умел я расчесывать женские волосы. Тут в комнату вошли остальные, тихие и заплаканные. Я их не видел, но очень хорошо чувствовал у себя за спиной. Так и стоял, слабак слабаком, а тетя Мардж все протягивала щетку, и мама повторяла мое имя, будто хотела разбудить. Все смотрели. В общем, взял я щетку. Взмахнул ею пару раз возле поросячье-розового бабушкиного лица. Волосы ее на подушке казались голубыми. Моя ладонь задела бабушкину щеку, холодную и твердую, и меня словно молнией пронзило. Какое-то знакомое ощущение, жуткое. Я вдруг понял. Бабушка стала мясом. Вот чем становится все мертвое. Она умерла, но не исчезла. Мясо – это то, что умерло, но не исчезло. Как-то все было неправильно. Неправильно. Короче говоря, я коснулся щеки, ощутил поросячий холод и в ужасе рванул мимо женщин во двор, где росли сухая трава да якорцы, и спрятался за сараем-прачечной. Я был уверен, что сейчас разревусь. Как бы не так. Из меня вылетал лишь смех, и горло от него жгло, точно от рвоты.

Вот и теперь я лежал под кустом, как ошарашенная кефаль. Не бежал к цистерне, не отползал подальше, в безопасное место. Использовал все оставшиеся силы на то, чтобы не разнюниться. Потом стало поздно. Старикан уже вытащил козу за ноги из загончика. Поволок одной рукой, будто коза – мешок с соломой, а не существо, которое только что было полно жизни. Стремный мужик в серой майке и резиновых сапогах топал от мельницы. Держал в окровавленных руках нож…

Старый хрыч добрел до хижины и двинулся дальше, в мою сторону. Я вжался в землю, отвернул голову, чтобы не смотреть ему в глаза. Чем я раньше думал? Он остановился неподалеку. У серебристого дерева, на котором болтались веревка и распорка.

Итак, я оказался в ловушке. Старик подвесил козу на дерево, приступил к разделке. Совсем рядом. Я слышал, как он тяжело дышит, пердит и разговаривает сам с собой, хотя не мог разобрать слов и не видел его глаз, они прятались за блестящими стеклами очков. Но сразу было ясно – старик разделывал туши тысячу раз. Он опять мурлыкал мелодию. С