Я наблюдал, как старик вскрыл козе живот, бросил на землю вымя. Проворно достал трахею с пищеводом, отрезал гузно, чтобы никакая гадость не попала на мясо. Лысину старика облепили мухи, точно короной. Он больше не напевал. Губы складывал, как для свиста, но я ничего не слышал. Старик расплывался в улыбке – похоже, был собой доволен.

Он обтер тушу тряпкой и зашаркал к хижине. У меня появился шанс смыться, но я настолько нуждался в воде, что не мог. Интересно, скоро ли вернется машина с загадочными следами протектора? Она ведь подъедет ко мне со спины.

На веранде старик вывалил из тачки ветки, сунул в нее какие-то инструменты. Тачка была со стальными колесами, древняя, будто из музея. Он катил ее к дереву, а внутри громыхала лопата с длинной ручкой.

Работал старик без спешки. Он мясницким топориком рассек грудину – идеально, без сучка без задоринки. По очереди уложил каждую половину на пень, разрубил ее на четвертины, затем на куски поменьше. Сложил все в мешок и подвесил его на распорке, подальше от муравьиных троп. Завернул требуху в шкуру, плюхнул все в тачку, вместе с головой и копытами.

И покатил тачку в мою сторону. Я прилип к земле не хуже коровьей лепешки. Припечатал лицо к камням с такой силой, что чуть не выдавил подбитый глаз через затылок. Даже когда старый хрыч сменил курс и заскрипел тачкой прочь, я не рискнул поднять голову. Я ждал и считал, считал и ждал. Звякнула лопата, и лишь тогда я отодрал лицо от земли. Увидел топорик на эвкалиптовом пне. Точило на верандном столбе. Еще где-то есть нож. Я хотел эти вещи, нуждался в них для выживания, но в воде нуждался сильнее.

Хватит ли времени наполнить пятилитровую бутыль? Наверное, максимум, на что я могу рассчитывать, – это рвануть к цистернам и присосаться к крану. До сих пор я был чертовски осторожен. Однако сейчас умирал от жажды.

Я приготовился. Схватил бутыль. С пустой бутылью добежать до цистерн нетрудно. Еще бы времени побольше – чтобы наполнить ее и успеть спрятаться.

То ли старик оказался быстрым, то ли я – медленным, но не успел я даже подняться, как тачка затарахтела обратно. Твою налево! Я страшно злился на себя. Опять вдавливал лицо в землю и слушал, как тачка гремит, лопата бренчит, а стальные колеса цепляют каждый сучок и камень на своем пути. И думал – ну что теперь? Что, мать твою, теперь-то?!

Наступила тишина. Старик остановился. Взял, наверное, что-нибудь. Забормотал себе под нос. Неужели заметил? Хоть бы нет-нет-нет… Поехал. В мою сторону. К разделочному дереву. Я не смел смотреть, но слышал, как старик снимает мешки с мясом. Головы я не поднимал, пока он не вернулся в хижину и не начал возиться внутри.

Под мертвым деревом расплывалось темное, будто дизельное, пятно. На нем кишели мухи – как колючки, как репейник и якорцы. Ну что, пора бежать к воде?

…Старикан вдруг выходит из хижины, нагребает охапку дров под верандой. Исчезает внутри, оттуда слышен лязг: кажется, печная решетка. Я опять напрягаюсь, готовый к рывку. Только старик – вот он, вновь появляется. Через плечо свисает тряпка, в руках – ведро из-под топленого жира. С минуту просто стоит, потом произносит несколько слов, очень отчетливо.

Всему свое время, говорит.

А я думаю – что за бред?

Затем говорит – время для крови. И время для мыла. Я не прав?

Выступает, будто по телику. Перед зрителями. Может, дядька просто чокнутый? Или это он ко мне, твою налево? Неужели заметил?

Топает к мельнице. Я лежу, где лежал. Понимаю – раз я вижу его у корыта, то и оттуда заметно любое мое движение.

Если бы старик ничего не ляпнул, я бы обязательно попробовал. По крайней мере, так я рассуждал. Но чувствовал себя круглым идиотом. Лежал, прикидывался пейзажем, наблюдал, дергался, пытался понять старого хрыча, ломал голову, а он пока брел к корыту, наполнял ведро, плескал на себя, тер руки и лицо, промокал серой тряпкой, затем набирал в ведро воды из скважины и топал обратно. Делал все медленно, по-стариковски…

Дядька возвращается. Оставляет ведро у двери, вешает тряпку на проволоку, натянутую от веранды. Заходит в хижину, и я вновь готовлюсь бежать к воде, но он тут же появляется, держит что-то в руках. Книгу. Усаживается в тени на автомобильное кресло.

И все. Долго, чертовски долго ничего не происходит. Через некоторое время начинает пахнуть печеным мясом, старикан не реагирует. Сидит. Читает гадскую книжку, а морда довольная. То ли книжка смешная, то ли он просто радуется козлятине в духовке. Или его веселит наш расклад: у меня, значит, голая земля, чесотка от муравьиных укусов и охрененная жажда, а у гада на веранде – две цистерны с водой и жратва на подходе. Нет, говорю я себе. Он не знает, не может знать. Только эта надежда и мешает мне зарядить карабин и сделать в старикашке дырку.

В общем, я не представляю, что и думать. Но скоро понимаю – я застрял. По крайней мере до темноты. Без воды я до прииска не дойду. Значит, нужно тупо ждать, пока я сумею ее раздобыть. Всю ночь, если придется.

Вот я и ждал. Не предполагал, что и правда застряну надолго, но так уж вышло.

Солнце опускалось. Тени у меня за спиной вытягивались в направлении хижины и ползли к ногам старика. Будто ластящиеся собаки. Он же почесывал яйца да читал книгу. Временами что-то произносил – то ли из книги, то ли из головы. У него была забавная манера разговаривать. Акцент, что ли. Или просто привычка думать вслух. Меня это немножко пугало. Но я лежал смирно. Знал, что терпения у меня хватит.

Люди говорят, будто я недисциплинированный и не умею себя контролировать. Ни черта они не в курсе. Хотел бы я посмотреть на них в такую вот ночку.

Знаете, собаки умеют ждать. Отлично умеют. Потому что обычно даже не понимают, что ждут. Настоящее ожидание – это когда ты знаешь, что ждешь. В таком случае надо стать пастушьей собакой и забыть, чем ты занят. Я не о том, чтобы дрыхнуть, как овчарка келпи. Я скорее о том, чтобы быть здесь, но не здесь. Переноситься куда-нибудь мысленно. Иначе – жесть. Я к этому привык. Так же, как привык к одиночеству.

Я, конечно, должен был сочувствовать своим кузенам. На самом же деле завидовал. Потому что их трое. У каждого есть две родные души.

Я раньше гадал – почему у меня никого