Лиля, такая сдержанная, не привыкшая к тому, чтобы до нее дотрагивались, мучительно краснела, сжималась, когда Мирон Давидович мимоходом приобнимал ее, поглаживал по плечу. И только через год перестала стесняться, замирать, как истукан, под его рукой, и сама смогла к нему приласкаться, и вдруг оказалось, что Лиля очень ласковая.

Однажды она подкралась к нему сзади, прижалась тихонечко к огромной бархатной спине и тут же поймала брошенный на мужа Фаинин взгляд – обожающий, откровенный, любующийся, а на нее, Лилю, – яростный. Лиля удивилась: неужели она его любит, ТАК любит, как женщина мужчину, в ТАКОМ возрасте, ТАКАЯ толстая?.. Удивилась, но приняла к сведению: на чужую территорию не заходить, не быть слишком нежной, слишком игривой, она все же не дочка.

Лиля стала суше, обращалась с Мироном Давидовичем почтительно и нежно, с точно отмеренной мерой детского и женственного. Но иногда, когда Фаина совершенно точно была далеко, Лиля позволяла себе подойти, прижаться на секунду, потереться носом, как котенок. Она не дочка, да. Но может же быть так, что он ее любит, пусть не так, как своих дочерей, но любит?..

Впрочем, Лиля не определяла для себя, кто кому кто. Каждый ребенок имеет право жить с теми, кто о нем заботится, и лучше Мирона Давидовича не было на свете человека, вот и все. Ну, а Фаина была как бы похуже...

Фаина, конечно, была «похуже». Фаина могла совершить по-настоящему благородный поступок, могла отдать нищему на улице все, что несла с рынка, могла... да, в конце концов, взяла же она Лилю! Но она была способна сказать одно большое «да» и множество мелких «нет».

Фаина была мастерицей мелких гадостей и злых слов. Муж и Илья Маркович перед Фаиной трепетали, смотрели с утра, какое у нее сегодня настроение. Языкастая, истеричная, в плохом настроении Фаина была совершенно невыносима, придиралась по пустякам. Сама Фаина называла это свое состояние «сейчас ущипну всех за жопу». И в выражениях любви и ненависти Фаина не стесняла себя, могла сказать дочерям «пусечка, мусечка» и тут же «ах ты, блядь». Но какое бы настроение ни было, каждый день звучали ее смех-слезы-крики в разных сочетаниях – смех и крики, смех и слезы. Лиля поначалу испуганно вздрагивала и жалобно смотрела – не ссорьтесь, не плачьте, – но быстро поняла, все в порядке, просто они такие. Ссорятся, мирятся, и все спят в одной постели, – не в буквальном, конечно, смысле, а в смысле всеобщности дел, все у Левинсонов мгновенно становится общим достоянием – у кого что болит, кто о чем подумал...

Фаина любила поскандалить со вкусом, с театральными эффектами. Из скандала она всегда выходила обновленная, как земля после дождя, для хорошего настроения ей, как вампиру, были необходимы такие сеансы подпитки, особенно она любила покричать на Дину при Асе, на Асю при Дине... скандал при свидетеле был для Фаины как сотое исполнение оперы, когда артисты знают свои партии назубок, но привычный накал страстей вдруг оживляется присутствием новой публики. Но при всем этом безобразии все, и семья, и знакомые, считали Фаину умной, даже мудрой. С ней все обожали шептаться, секретничать, советоваться... Фаина усаживалась, подпирала рукой щеку, приклеивалась к собеседнику взглядом. Она качала головой, делала страшные глаза, причмокивала губами и выслушивала с такой страстной заинтересованностью, что дальше уже было не важно, кто именно в этой интимной беседе обнаружил острый ум, наблюдательность, точность в оценках – сама Фаина или ее визави. Каждый уходил от Фаины в полной уверенности, что она дала ему парочку бесценных советов.

Лиле казалось странным, что такой умный и образованный человек, как Илья Маркович, слушается сестру во всем, ведет себя с ней как виноватый, будто радуясь, что она за что-то его простила. Возможно, он очень любил сестру, а может быть, здесь был какой-то секрет. Лиля чужими секретами не интересовалась, она бы и собственные секреты хотела забыть...

– Динка, – подначивающим голосом сказала Фаина, – а ты трусы-то не надевай, не надевай, ты и ходи без трусов... Все равно так и проживешь всю жизнь одна-одинешенька с голым задом...

Дина отреагировала мгновенно – скривилась, распустила рот, брызнула слезами.

Дина Левинсон была очень чувствительна к словам, к тону, на любое неодобрение тут же обиженно надувала губы, легко могла заплакать, затем улыбнуться и опять всплакнуть... Все в семье старались не делать ей замечаний. Одна лишь Фаина нисколько ее не берегла и в ответ на упреки мужа и Аси огрызалась: «Моему ребенку я могу сказать, как мне хочется» или «А почему она все время попадается мне под руку?». Но Дина всегда попадалась ей под руку – Фаина рассматривала старшую дочь как свой личный предмет для выпускания пара, и в этом смысле Дина всегда была к ее услугам. Ася только нежно улыбалась на ее вскрики, а Леничку Фаина не смела трогать.

Все, кроме Ленички, но он вообще был особая статья. «У моего брата случайно родился прынц», – говорила Фаина. Ее отношение к племяннику было сложным. В душе она и сама была убеждена, что он принц, красивый, очаровательный, остроумный... Но, с другой стороны, мальчишка – невыносимый позер, непомерно избалован, и что он такого показал людям, кроме своего гонора?.. Второй год учится в Психоневрологическом институте, но так и не знает, какую профессию выберет.

Леничка действительно учился «вообще» – в Психоневрологическом институте, но не на медицинском факультете, а на так называемом Основном факультете. Слушал лекции по социологии, психологии, наркологии, литературе, истории, психологии мифа и первобытных верований. Говорил, что получает философское образование, учится понимать «взаимные связи и зависимости между отдельными научными дисциплинами». Фаина сердилась: зачем ему это, красивое, но бесполезное, созданное специально для бездельников?! Да еще стихи пишет! Ася – девушка, попишет стихи и выйдет замуж, а мальчику из хорошей семьи положено получать профессию врача, или юриста, или инженера! А не какие-то связи!

Но все же Леничка был семейный гений и пользовался в семье большим почтением. А Дина пользовалась небольшим почтением, совсем маленьким почтением, была «а-а, Динка...» – звучало любовно, но чуть пренебрежительно.

Дина плакала, всхлипывания и подвывания «ты меня не любишь, что я тебе сделала» становились все громче и басистей, Фаина смотрела на нее с удовлетворением, как будто насыщаясь ее слезами, и наконец снисходительно обронила:

– Ну ладно, раз ты такая дуреха, я уж, так и быть, тебя прощаю...

Дина примолкла, и ее залитое слезами лицо озарилось такой чудной доброй улыбкой, что она перестала быть некрасивой. Фаина прижала ее к себе и некоторое время они счастливо плакали вместе, а потом, не глядя, приглашающим жестом махнула Лиле – присоединяйся – и обняла ее тоже. Фаина плакала, Дина плакала, Лиля плакала – Фаинины эмоции были заразительны.

На стене над ними висела грамота Наркомпроса за подписью Луначарского. Грамотой была награждена учитель Д. М. Левинсон за активное участие в деле строительства советской школы.

– Я сегодня вернусь поздно, у меня продленный день... – Дина вздохнула, шмыгнув носом, как наплакавшийся ребенок.