Спустя полчаса Лиля оглядывала Асю в новой красной юбке.

– Красиво... – оценила Лиля и тут же небрежно добавила: – Ну, хорошо, забирай свою черную юбку, а я уж, так и быть, надену эту хламиду. Но только из любви к тебе, поняла? Только потому, что у тебя сегодня такой значительный день.

Девушки собирались как на бал, прихорашивались, страстно наряжались в свои жалкие одежки, во все бархатное и шелковое, но выцветшее и потертое, – отчего-то портьеры, скатерти и одеяла не казались такими старыми, когда висели на окнах, лежали на столах и на кроватях.

Девушки вышли в прихожую, и вдруг Лиля, не говоря ни слова, метнулась через всю квартиру обратно в комнату и, порывшись в ящике комода, вытащила красную ленту. Придирчиво осмотрела себя в зеркале и забрала отросшие кудри в бант – да, вот так замечательно, скромно и поэтично, такая продуманная наивность.

Наконец Лиля в одеяле и скатерти и Ася в коврике вышли из дома. На Лиле была старая Асина шубка из кролика, на Асе перелицованное ватное пальто Фаины, на обеих белые пуховые платки поверх котиковых шапочек и чудные новые валенки, – валенки сшили на заказ у Леничкиной знакомой, вдовы члена Государственной думы.

На Невском, у бывшего Елисеевского магазина, у той самой витрины, где когда-то Лиля рассматривала горы колбас, увитые виноградом, к ним пристал мешочник. Мешочник протягивал им серый кусочек сахара на грязной ладони, и Лиля с Асей остановились, по очереди потрогали сахар.

– Мама говорит, нельзя покупать игранный сахар, – вздохнула Ася. Сахар называли «игранный» за то, что мешочники покупали его у красноармейцев, которые расплачивались кусками сахара, играя друг с другом в карты.

– Можно, – решила Лиля.

Обеим все детство твердили – Лиле гувернантки, а Асе Фаина – вымой руки, не трогай ничего на улице, микробы, микробы, микробы, – но они быстро, чтобы не раздумать, купили и вдвоем слизали грязный кусочек. Девушки никогда не покупали ничего на улицах и вообще старались не думать о еде, привыкнув к ощущению легкого голода, но сегодня был особенный день, и они имели право себя побаловать, – всем известно, что сладкое помогает не нервничать слишком сильно.

Лиля лизала сахар в очередь с Асей и напряженно вглядывалась в даль, пытаясь различить в темноте свет в здании на углу Невского и Мойки. Как было бы хорошо, если бы она не шла вместе с Асей в студию, как было бы хорошо, если бы она сейчас бежала к Поэту на свидание!..

Если человек утверждает, что не гонится за славой, за гениями, счастьем и богатством, то это не означает, что он пренебрежительно провожает это глазами, когда оно проносится мимо него, и досадливо машет рукой – ах, мне этого не нужно... Скорее, все эти вожделенные вещи – слава, счастье, богатство не так уж часто встречаются на его пути... Лиля знала, что ВСТРЕТИТ НА СВОЕМ ПУТИ, всегда знала, что она ПРЕДНАЗНАЧЕНА СУДЬБОЙ. Богатство никогда не входило в сферу ее вожделений, счастье было категорией условной, нелепой и бессмысленной, а вот слава, такая, чтобы войти в историю... слава ее очень сильно интересовала. Правда, Лиля не сразу знала, она ли сама – гений или же как-нибудь по-другому сложится. Просматривались и другие варианты войти в историю, не самой, а с кем-то... поэтому она всегда влюблялась не в обычных людей, а в замечательных.

Впервые Лиля влюбилась, когда ей было пять лет: ее, с уложенными в ряд локонами, наряженную в белое платье на розовом чехле с белой муаровой лентой, повязанной вокруг талии, вернее, вокруг животика, впервые повезли в гости, на рождественскую елку. Мальчик был некрасивый, неуклюжий, в вальсе наступил ей на развязавшуюся ленту, но он был не такой, как все, отличался от остальных тем, что гениально умел шевелить ушами, и Лиля посчитала, что, полюбив человека с таким талантом, она приобщается к чему-то высокому. В ответ на его гениальность она должна была продемонстрировать что-то особенное, выделиться из общего ряда, и тут ей повезло – в конце вечера неожиданно загорелась елка, и Лиля первая бросилась гасить огонь, отталкивая лакеев.

И будучи уже не толстенькой малышкой с животиком вместо талии, а девушкой, тоненькой, очаровательной, Лиля не была настроена на любовь к обычному человеку, она была настроена на любовь к гению, – теперь уж, конечно, не к гению шевеления ушами, а к гению русской культуры.

Кто же может стать ее Поэтом? Роман с Блоком – ее детская мечта, и по стихам, и по его знаменитой фотографии, но Блок недостижим... Бальмонт уже почти старик, у Брюсова борода, Кузмин, как говорят, любит мужчин, – остается только он. Улыбнулась и вздохнула, догадавшись о покое, и последний раз взглянула на ковры и на обои. Красный шарик уронила на вино в узорный кубок и капризно помочила в нем кораллы нежных губок. И живая тень румянца заменилась тенью белой, и, как в странной позе танца, искривясь, поникло тело.[16]

Поэт, пишущий такие волнующие стихи, достоин того, чтобы отдать ему свою девственность, он такой же прекрасный и вдохновенный, как... как Блок! ...И, как в странной позе танца, искривясь, поникло тело... Она пришла бы замерзшая в его комнату... он бы отогрел ее тонкие руки своим дыханием, она отняла бы у него руки, подошла к окну...

– На, долизывай ты... – Лиля протянула остаток сахарного кусочка Асе.

...Она сделала бы вид, что загляделась на Мойку, и тогда он подошел бы к ней сзади, обнял бы ее, она сделала бы вид, что так грустна, что не замечает, как он обнял ее, и... и все. Несмотря на глубокие теоретические знания, Лиля имела смутные представления о том, что произойдет дальше, – как только она пыталась подробно подумать об этом, ее бросало в жар. Ясно было только одно – первый раз бывает невыносимо больно, но прекрасно и запоминается на всю жизнь. Да, между прочим, в романах было написано, что человек, лишивший девушку девственности, относится к ней по-особому, становится ее рабом. Хорошо было бы иметь знаменитого поэта своим рабом, хитро и мечтательно подумала Лиля.

Дом искусств располагался на углу Мойки и Невского, в бывшем особняке Елисеева, того самого, кому когда-то принадлежал Елисеевский магазин, и витрины, и виноград, и колбасы...

Это была по-петербургски странная история. Петроград погибал от голода и холода, квартиры все вымерзли, дрова можно было получить только по ордерам, но в городе уже почти и не было дров, оборванные люди были не прибраны, ходили в мятой одежде, – было понятно, что люди спят, не раздеваясь, укрываясь пальто... люди были не прибраны и не чисты, дома раз в неделю мылись в тазах, общественные бани не работали, на Большом проспекте Васильевского острова паслась коза... Петроград погибал от голода и холода, но в особняке на углу Мойки и Невского ярко светились окна, за окнами переводили французские сонеты, учились литературной критике, обсуждали стихи... В самые тяжкие годы России она стала похожа на соловьиный сад, поэтов народилось как никогда раньше: жить сил не хватает, а все запели[17]...