Галогеновый фонарь вырубал в ночи огромную голубую прорубь — прямо над воротами загородной резиденции Серебровского в Барвихе.

Обзорная телекамера поползла хищным хоботком объектива вслед въехавшим машинам, откозыряли привратники, еще один — внутри караульной будки — быстро шлепал пальцами на электронном пульте.

Подъездная дорожка плавно закруглилась к входу в трехэтажный дом-усадьбу.

Охранник у дверей держал на доводке белого питбуля, похожего на озверелую свинью. Телохранители выскочили из машин, начальник охраны открыл дверцу «мерседеса» и протянул руку Серебровскому. Мне не протянул руку помощи — или мне по рангу еще не полагается, или боялся, что я его снова за ухо ухвачу.

Питбуля спустили со сворки, страшный пес с радостным рыком бросился к Саньку, подпрыгнул, положил на миг ему лапы на плечи, лизнул в лицо. Я боялся, что он свалит Сашку с ног, сделал шаг к ним, и тотчас же собака повернула ко мне морду сухопутной акулы и злобно рыкнула, обнажив страшные клыки-клинки.

— Жуткое сооружение, а? — засмеялся Серебровский. — Я его обожаю!

Он гладил собаку по огромной противной морде, ласково трепал по холке, и в движениях его и в голосе была настоящая нежность:

— Ну, успокойся, Мракобес, успокойся! Все свои…

— Песик, прямо скажем, малосимпатичный, — бестактно заметил я. — В цивилизованные страны их запрещено ввозить. Так и называют — дог-киллер. Мокрушник…

— За это и ценим, — сказал Серебровский со своей обычной зыбкой интонацией — нельзя понять, шутит он или всерьез, потом взял меня под руку: — Пошли в дом…

Начальник охраны Миша Красное Ухо — за спиной — мягко напомнил:

— Указания?

— Как обычно, в шесть… — уронил Сашка, не оборачиваясь, не прощаясь. А пес-дракон строго «держал место» — у правой ноги хозяина.

Я вернулся на пару шагов, протянул руку Мише:

— До завтра. Прости, пожалуйста! Не сердись…

Он улыбнулся, и ладонь его была как улыбка — широкая, мягкая.

— Да не берите в голову. Все на нервах. Я вас понимаю…

Я хлопнул его товарищески по спине, Миша наклонился ко мне ближе и тихо сказал:

— При подчиненных больше меня за уши не хватайте. А то для поддержания авторитета придется вам руку сломать.

Я ему поверил. Догнал дожидающегося меня в дверях Серебровского, который сообщил:

— Мне кажется, он — единственный — любит меня.

— Кто — охранник? — удивился я.

— Мракобес, — серьезно сказал Сашка.

Я испуганно посмотрел на него.

— Не боится потерять работу!.. — хмыкнул Сашка, и его тон снова был неуловимо зыбок.

А в мраморном холле нас встречала Марина, сильно смахивающая сейчас на американскую статую Свободы — в широком малахитовом, до пола длинном платье, но не с факелом, а с запотевшим бокалом в поднятой руке.

Посмотрела на меня ласково, засмеялась негромко, светя своими удивительными разноцветными глазами — темно-медовым правым, орехово-зеленым левым, — лживыми, будто обещающими всегда необычное приключение, радостно протянула мне руки навстречу.

Вот баба-бес, чертовская сила!

Она сразу внесла с собой волнение, удивительную атмосферу легкого, чуть пьяного безумия, шального праздника чувств, когда каждый мужчина начинает изнемогать от непереносимого желания стать выше, остроумнее, значительнее — в эфемерной надежде, что именно он может вдруг, ни с того ни с сего стать ее избранником хоть на миг, потому что любой полоумный ощущает невозможность обладать этой женщиной всегда, с мечтой и отчаянием предчувствуя, что такая женщина — переходящий кубок за победу в незримом соревновании, где талант, случай, характер вяжут прихотливый узор судьбы в этом сумасшедшем побоище под названием жизнь.

— Ну, Серега, как сказал поэт? — спросила Марина. — «Воспоминанья нежной грустью…»

— «…меня в чело, как сон, целуют», — закончил я строку и обнял ее, легко приподнял и закружил вокруг себя.

Питбуль Мракобес утробно зарычал, глядя на нас подслеповатым красным глазом рентгенолога. Сашка гладил его по загривку, успокаивая, приговаривал:

— Свои… свои. Умный… умный, хороший пес… Это свои…

Отпустил собаку, подошел к Марине, вполне нежно поцеловал ее в щеку, откинув голову, посмотрел на нее внимательно, как бы между прочим заметил:

— Подруга, не рановато ли стартовала? — и кивнул на бокал.

— Не обращай внимания… До клинического алкоголизма я не доживу, — усмехнулась Марина и взяла нас обоих под руки. — И вообще, Санечка, не становись патетической занудой, это не твой стиль.

Столовая, конечно, — полный отпад. Зал, декорированный под средневековую рыцарскую трапезную. Дубовые балки, темные панели, стальной проблеск старинных доспехов и оружия, кованая бронза, высокая резная мебель, цветы в литых оловянных сосудах, сумрачные красные вспышки камина. Все-таки, как ни крути, а обаяние буржуазии в старинном макияже — оно еще скромнее, еще неотразимее.

— Скажи на милость, — спросил я Марину, — а какой стиль должен быть у нашего выдающегося магната?

— Что значит — какой? — поразилась Марина очевидной глупости вопроса. — Он, как египетский фараон, повелитель всего, что есть и чего нет! Санечка наш — над мелочами, над глупостями, над людьми, над жизнью…

Она схватила меня за ухо, как я недавно начальника охраны Мишу, ну, может быть, понежнее, конечно, и сказала громким театральным шепотом:

— Александр Серебровский — фигура надмирного порядка, гиперборейская личность, можно сказать, персонаж астральный…

Сашка невозмутимо заметил:

— Шутка… — Он со вздохом посмотрел на Марину, потом обернулся ко мне:

— За годы, что ты не видел Марину, у нее бешено развилось чувство юмора. Имею в семье как бы собственного Жванецкого.

Марина обняла за плечи Серебровского и поцеловала его в намечающуюся лысинку.

— Прекрасная мысль, Санечка! Почему бы тебе не купить в дом настоящего Жванецкого? Представляешь, какой кайф — приходишь домой, а тут уже все мы: Михал Михалыч со своими шутками, я с моей нечеловеческой красотой, Мракобес, мечтающий загрызть кого-нибудь насмерть, вокруг — прекрасный неодушевленный мир обслуги. Просто сказка, волшебный сон! Купи, пожалуйста! Ну что тебе стоит?

— Хорошо, я подумаю об этом, — серьезно ответил Серебровский. — Ты же знаешь, что твоя просьба для меня — закон…

В этом роскошно навороченном буржуазно-антикварном новоделе должна была бы звучать пленительная музыка Игоря Крутого в аранжировке какого-нибудь Вивальди. А я слышал тонкий, приглушенный, задавленный подвизг истерии.