— Фрейлен Каролина, мне это не нравится, — шепнул Лабрюйер. — Пойду-ка я посмотрю, куда этот муженек подевался. А вы не спускайте глаз с госпожи Красницкой.

Каролина кивнула.

Тут некстати появился официант с подносом.

Лабрюйер заказал хороший ужин — «зауэрбратен», тарелку пирожных «кремшнитте», чай. Когда перед ним поставили этот самый «зауэрбратен», он даже немного растерялся — четыре толстых ломтя нежнейшей говядины, которую перед тем, как жарить, три дня мариновали в вине, гора картофельных клецок, залитых особым соусом с изюмом, имбирем и свекольным сиропом, сбоку — обжаренные яблочные кубики, и вид у блюда такой, что, кажется, обычному человеку дня на три хватит.

А вот Каролина уставилась на свою тарелку с огромным интересом.

— Приятного аппетита, — сказал ей Лабрюйер и встал из-за стола.

Проходя мимо госпожи Красницкой и Адамсона, он видел плешь на затылке военного инженера, склонившегося к даме с самым трогательным видом.

— Старый дурак… — пробормотал Лабрюйер. С одной стороны, нужно было предупредить Адамсона, а с другой — не спугнуть бы мошенников. Решив, что все равно этой парочкой будет заниматься Линдер, Лабрюйер как можно быстрее прошел мимо и, выйдя из зала, направился к мужской комнате.

Красницкого там не было.

Тогда Лабрюйер отыскал буфетчика Юргена Вольфа. Тот спросил двух официантов, и оказалось, что Красницкий вообще, не завершив ужина, поднялся к себе в номер.

Озадаченный Лабрюйер вернулся в зал.

Нужно было поскорее передавать парочку Линдеру, пока она чего-нибудь не натворила.

Додумать до конца сложную мысль о Линдере, Красницком и Лореляй, которая заслуживает благодарности за то, что навела на мошенников, он не успел — изумился, глядя, как быстро и сосредоточенно поедает «зауэрбратен» Каролина. Он бы не мог с такой скоростью одолеть три ломтя мяса из четырех и добрую половину клецок.

До сих пор он не видел фотографессу за столом. Оказалось — она знатная обжора.

Сев и расстелив на коленях салфетку, Лабрюйер взялся за еду так, как иные — за непосильный и плохо вознаграждаемый труд. Однако тарелка была спасением — глядя на мясо, клецки и обжаренные яблоки, Лабрюйер не видел Иоанну д’Арк…

А она вдруг встала и вышла из зала. Адамсон приподнялся над стулом да так и замер в нелепой позе.

— Смотрите, смотрите… — шепнула Каролина. — Дамочка-то сбежала…

Однако Иоанна д’Арк снова появилась в дверях.

Она поднесла руку к лицу и сделала несколько странных движений — три пальца к губам, провела пальцем под носом, еще раз провела, свела большой и указательный в колечко, быстро соединила обе руки, потом сделала известный жест, означающий «все замечательно». И тогда только ушла.

Вся эта пантомима заняла хорошо если две секунды.

— Видели? — спросил Лабрюйер Каролину.

— Еще бы…

— Что это такое было?

— Понятия не имею. Знаки какие-то…

— Адамсону? Но какого черта?

— Кому?

— Вон тому, в мундире, ухажеру, будь он неладен…

— Да-а, ему бы она назначила свидание иначе.

— Почему вы решили, что речь о свидании?

— Так или предупреждают, или встречу назначают. А ему она могла и словами сказать.

— Кого же она могла тут предупреждать? И о чем?

Лабрюйер опять подумал, что нужно бы поскорее сдать мошенников с рук на руки Линдеру.

Он встал и оглядел зал. Там ужинала солидная и почтенная публика, если дамы — то со спутниками, мужчинами, у которых на лбу было написано: имею деньги и отличную репутацию.

Вслед за ним то же самое проделала и Каролина.

— Какая красавица… — вдруг прошептала она.

— Где?

— Вон там, у окна.

Лабрюйер нашел взглядом даму и понял — вторую такую не скоро сыщешь. Это был тип русской красоты в максимальном ее проявлении: пышные русые волосы, разделенные на прямой пробор и обрамляющие безупречное лицо великолепными волнами; и не просто лицо, а округлый лик чернобровой и темноглазой молодой боярыни с картины Маковского; впрочем, живописью Лабрюйер мало интересовался и исторического сходства не заметил. Но обратил внимание на стать и на особые очертания высокой груди — такую издавна называли «лебединой». Дама была замужняя, визави с ней сидел мужчина лет сорока, самой достойной внешности.

— Да, красавица, — согласился Лабрюйер и вдруг понял: Каролина отчаянно завидует этой роскошной даме. Иначе — зачем бы глядеть на нее, не донеся вилку до полуоткрытого рта?

Меж тем Адамсон сел за стол и принялся доедать ужин. Несколько минут спустя в залу вошел Красницкий, вернулся к своей тарелке и принялся тихонько совещаться с военным инженером. Наконец оба завершили ужин и ушли.

— Ваш «зауэрбратен» остыл, душка, — сказала Каролина.

— Ничего страшного.

Лабрюйер доел мясо, потому что осилить клецки был уже не в состоянии. Он посмотрел на идеально пустую тарелку Каролины и даже позавидовал ее прекрасному аппетиту. Но если фотографесса столько ест — отчего не толстеет?

— Уже поздно, я провожу вас, — сказал он.

Оказалось, сестрички-швейки, Марта и Анна, другой радости в жизни не имеют, кроме как следить — когда развратная Каролина возвращается домой. Лабрюйер проводил Каролину чуть ли не до двери и слышал, как хлопнула другая дверь — сестрички, подглядывавшие в щель, испугались и спрятались.

— С этим надо что-то делать, — сказал он Каролине. — Как бы они не увидели чего лишнего. Я поговорю со своей квартирной хозяйкой — может, устроим вам переезд.

Он уже настолько привык к своему страшилищу, что допускал возможность проживания под одной крышей.

— Да, съезжать отсюда придется, — согласилась Каролина.

Вид у фотографессы был усталый — или же ее просто тянуло в сон от обжорства.

Простившись с ней рукопожатием, как положено с эмансипэ, Лабрюйер вышел на Александровскую. Накрапывал дождь — даже не совсем дождь, в воздухе висела водяная пыль да сверкали отражениями фонарей тротуары. Лабрюйер мог бы пройти двором на Гертрудинскую и, срезая углы, — к своему жилищу. Но отчего-то встал напротив «Франкфурта-на-Майне». Там начиналась бурная ночь — с музыкой, карточными сражениями в номерах, шампанским в серебряных ведерках, накрашенными женщинами…

— «Маленький Париж», будь он неладен… — пробормотал Лабрюйер. Все правильно, подумал он, где Париж, там и Иоанна д’Арк… каков Париж, такова и Иоанна д’Арк…

Он пошел по Александровской в сторону Столбовой, чтобы, обогнув квартал, выйти к своему дому. Была тайная надежда — встретить кого-то из знакомых, чтобы поговорить о погоде и тем ввести себя в полусонное состояние. Но те немецкие семейства, с которыми он уже начал раскланиваться, улыбаясь почти искренне, на променад не вышли.