весельем, бесшабашным разгулом и глубокой грустью — предстала Кедровка и ее люди под беспощадной кистью художника Шишкова. Нарисовал он в повести «Тайга» картину правдивую, но безрадостную, живые, запоминающиеся характеры.

Первое издание повести «Тайга». (1918 г.)

Набожный, грамотный дедушка Устин, при надобности заменивший загулявшего попа, купец Бородулин, закабаливший многих крестьян, политический ссыльный Андрей, умная, красивая девушка Анна, кедровский богатей Федот, непоседливый и задиристый бедняк Обабок, бродяги во главе со стариком Лехманом и, как бы в центре их, могучий, «самосильный» мужик, кедровский староста Пров. Он внешне чем-то напоминает Леонтия Бакланова.

Но и Пров был в долгу у Бородулина. В годину лихолетья, когда «весь скот у мужиков от поветрия чезнул, — довелось с поклоном к купцу идти».

Вся жизнь, все людские страсти раскрываются на фоне необузданной, своенравной сибирской тайги, от которой во многом зависела жизнь кедровчан. Было над чем поразмыслить Вячеславу Шишкову. Куда повернуть эту силу таежника, силу мужицкую? Где художественная правда? Где та закономерность, которая бы ввела эту бурную речушку в большую реку жизни?

«Одиннадцатилистовая моя „Тайга“, — писал он 9 января 1916 года М. Горькому, — лежит пока нестриженая, в полусыром виде: некогда было ею заняться, готовил свой небольшой сборник „Сибирский сказ“ — в „Огнях“ издается. Мне бы хотелось попросить Вашего совета, как ее стричь и надо ли, перестараешься — в парк обратишь, плохо. А она была бы теперь ко времю».

Да, «Тайга» действительно была написана «ко времю». М. Горький в ее судьбе принял большое участие. Она появилась в журнале «Летопись» в конце 1916 года и была тепло принята читателями. Газета «Сибирская жизнь» (№ 28 за 1917 год) писала: «Без преувеличения можно сказать, что в художественной сибирской литературе последних десятилетий „Тайга“ — первая значительная вещь, охватывающая крестьянскую Сибирь широкими рамками цельного, красочного, богатого правдою жизни произведения».

Литературное и общественное значение повести, написанной на сибирском материале, было велико не только для Сибири, так как в «Тайге» поднимались и отражались важные социальные проблемы, волновавшие всю Россию. Многие образы повести, да и вся таежная Кедровка, символизировали собою как бы крестьянскую Россию.

Так судебная заметка переплавилась в творческой фантазии Вячеслава Шишкова в повесть, ставшую для него этапным произведением, которое окончательно ликвидировало все колебания писателя и склонило его к профессиональной литературной работе.

«Тайга» для Шишкова была и той неспокойной рекой, плывя по которой автор в конце концов достиг огромной, могучей и бурной «Угрюм-реки».

Итак, первая крупная вещь Вячеслава Шишкова, над которой он работал с 1913 по 1916 год, была одобрена Алексеем Максимовичем и заняла достойное место в его журнале. Военной цензуре кое-какие места в повести не понравились, и Шишкову пришлось пойти объясняться: «Толстый генерал, к моему изумлению, встретил меня чуть не с объятиями: „Ах, ах… Я, знаете, просто зачитывался вашей работой: свежесть, знаете, колорит…

Но к чему эти скользкие местечки? Нет, нет, разрешить нельзя. А вот у Вас священник… он, во-первых, пьяница, во-вторых, ведет любовные шашни с тучной купчихой… Это невозможно, это поклеп на религию. Вы, конечно, христианин? А знаете что? Не можете ли вы вместо священника вставить дьячка?“ Я ответил, что уже напечатано полповести и что теперь очень трудно попа загримировать дьячком. „Ну, тогда до свидания“, — сухо сказал генерал».

Это дела литературные. Шли они у Вячеслава Шишкова, как видно, неплохо. Сравнительно хорошо устроилась и его личная жизнь. Но Петербург, переименованный с начала войны в Петроград, бурлил и клокотал. Русская армия на фронте терпела поражение за поражением, в которых повинна была преступная деятельность правительства и бездарного генералитета.

В июле 1915 года Вячеслав Яковлевич пишет Г. Н. Потанину письмо: «Может быть, такое состояние души в дни военных неудач характерно для большинства граждан. Во всяком случае, петроградцы, или, вернее, лучшие из них, сильно угнетены надвигающимся, прущим на Русь кошмаром. И те, которые когда-то кричали „ура“ и грозили немцу шапками, теперь, видимо, устыдились этого и облекли свою душу в траур.

Так ли, иначе ли, на душе тяжело, и куда выведет кривая — неизвестно.

Обидно за Россию, стыдно. Но мы, к сожалению, и возмущаться-то как следует не умеем, не научены негодовать открыто, смело, нет у нас в руках молота, которым можно дробить и созидать. До сих пор мы еще не более как русские обыватели времен щедринских, способные лишь на то, чтоб пить горькую (и то с дозволения начальства) или, в лучшем случае, в тоске и сени смертной, сесть на болоте на пенышек, прикусить бороду, самобичевать и хныкать, жалуясь болоту на тяготу русской жизни…

…Нет у нас в крови огня, нет тех гражданских дрожжей, которые бушуют и творят жизнь. Телята душой, с лисьими хвостами, с медвежиной силой, мы не протестуем, если какой-нибудь цыган ввернет нам в ноздрю кольцо и поведет по площадям и стогнам… на потеху миру… Неумытые, вшивые, нет чтоб самим бултыхнуться в море жизни и вымыться — сидим у моря, ждем погоды, ждем банщика, который остриг бы нас, отхвостал бы веником и попросил бы на чаек.

Вот банщик идет, везет с собой пушки и снаряды. После его бани небу жарко сделается. Того ли нам желать?! Нет! Пусть минет нас чаша сия. У нас теперь на многое открылись глаза, душа, кажется, постепенно твердеет, заряжается ненавистью, и собственная грудь начинает смердеть и скучать. Ежели и после этого всемирного эксперимента все останется по-старому, можно с чистой совестью на все нахаркать и умереть.

Вот видите, милый Григорий Николаевич, какие у меня мысли. Это моя гражданская часть души, а другая, личная живет хорошо: в Питере, не переставая, светит солнце, сады зеленеют, журчат фонтаны, цветут цветы. Нева красива, кругом шумно, хорошо…»

Вячеслав Шишков в Петрограде встретился лицом к лицу с некоторыми литераторами, которые поддерживали империалистические устремления буржуазии и оправдывали антинародную войну как «христианский подвиг» и залог «обновления жизни».

Оголтелые националисты всячески травили М. Горького — интернационалиста, не скрывавшего своих антивоенных взглядов.

И все же, несмотря на трудности военного времени, Вячеслав Шишков, привычный к путешествиям, вместе с К. М. Жихаревой летом 1916 года посещает город Гельсингфорс. Писателю хотелось поездить по стране, еще более расширить «познание России».

Осенью этого же года по делам, касающимся перестройки Чуйского тракта, Вячеслав Шишков выезжает в Томск. Это была последняя поездка в Сибирь и последняя встреча со старым другом Г. Н. Потаниным, который физически дряхлел, но душевно оставался молодым. Он расспрашивал Шишкова о жизни в Петрограде: «Ну как