— Не знаю, сколько дней я тут, или месяцев, или лет, но знаю, что один был хуже другого, — сказала она и вздохнула до самой глубины души. — Наверное, мне никогда уже снова не стать собой.

— Теперь все это позади, — сказал он, ласково поглаживая кончиками пальцев свежие рубцы на ее лице. — Я буду приезжать к тебе каждую субботу. А то и чаще, если директор позволит. Увидишь, как все будет хорошо.

Она уставилась на него расширившимися от ужаса глазами. Сатурно попробовал свои салонные штучки. Тоном, каким втирают очки детям, пересказал ей подслащенную версию докторского прогноза.

— Короче говоря, — заключил он, — тебе осталось всего несколько дней, чтобы окончательно выздороветь.

Мария поняла правду.

— Ради Бога, кролик! — ошеломленно воскликнула она. — Только не говори, что ты тоже поверил, будто я сумасшедшая!

— Как ты могла подумать! — сказал он и попытался засмеяться. — Просто для всех гораздо лучше, если бы ты еще какое-то время побыла тут. В лучших условиях, разумеется.

— Но я же тебе сказала, что пришла сюда только позвонить по телефону! — сказала Мария.

Он не знал, как реагировать на страшную навязчивую идею. Посмотрел на Геркулину. Та воспользовалась случаем и показала ему на часы: мол, время свидания истекло. Мария перехватила взгляд мужа, оглянулась и увидела Геркулину, принявшую боевую стойку. И уцепилась за шею мужа, и закричала, теперь уже как настоящая сумасшедшая. Он оторвал ее от себя со всей любовью, на какую был способен, и оставил на милость подскочившей к ним Геркулины. Та, не дав Марии опомниться, взяла ее в ключ левой рукой, а правой, железной, обхватила за шею и крикнула Сатурно:

— Уходите!

Сатурно в страхе бежал.

Тем не менее в следующую субботу, уже оправившийся от пережитого страха, он снова появился в больнице — с котом, одетым точь-в-точь как он сам: в красно-желтое трико, в каком выступал великий Леотар, цилиндр и широченный плащ в полтора запаха, будто для полета. Он въехал на ярмарочном грузовичке во двор монастыря и устроил необыкновенное представление почти на три часа; затворницы радовались, глядя с балконов, кричали кто во что горазд и хлопали не к месту. Были все, кроме Марии, которая не только отказалась от свидания с мужем, но и не стала смотреть на него с балкона. Сатурно почувствовал, что ему нанесли смертельную рану.

— Реакция типичная, — успокоил его директор. — Это пройдет.

Однако не прошло. После многих безуспешных попыток увидеть Марию Сатурно сделал невозможное, стараясь, чтобы она приняла от него письмо, но напрасно. Четырежды она возвращала ему нераспечатанное письмо, не проронив ни слова. Сатурно отступился, но продолжал носить в приемную больницы сигареты, не зная, доходят ли они до Марии, пока действительность не одолела его.

Больше о нем не слыхали, известно лишь, что он заново женился и вернулся на родину. А перед отъездом из Барселоны оставил полудохлого от голода кота одной своей случайной подружке, которая к тому же взялась носить сигареты Марии. Но и она вскоре исчезла. Роса Регас вспоминает, что видела ее однажды в магазине «Корте-Инглес», лет двенадцать назад, с обритой головой, в оранжевом балахоне какой-то восточной секты и с необъятным животом. Она рассказала Росе Регас, что носила сигареты Марии, когда могла, и разрешала другие срочные непредвиденные проблемы, пока в один прекрасный день не нашла на месте больницы груду развалин, словно дурное воспоминание о тяжелых временах. Мария же в последний раз, когда она ее видела, показалась ей вполне разумной, немного пополневшей и довольной мирной жизнью монастыря. В тот раз она отнесла ей и кота, потому что давно кончились деньги, которые Сатурно оставил на его прокорм.

Мы приехали в Ареццо незадолго до полудня и потеряли больше двух часов, разыскивая замок эпохи Возрождения, который венесуэльский писатель Мигель Отеро Сильва купил в идиллическом уголке тосканской долины. Было воскресенье начала августа, жаркого и шумного, и нелегко было на забитых туристами улицах найти кого-то, кто бы хоть что-то знал. После многочисленных безуспешных попыток мы снова сели в машину, выехали из города по дороге, по обе стороны которой росли кипарисы, но не было никаких дорожных указателей, и тут-то старуха, пасшая гусей, совершенно точно указала нам, где находится замок. А прощаясь, спросила, собираемся ли мы там ночевать, и мы ответили, что едем туда только пообедать.

— Так-то лучше, — сказала она, — в том доме привидения.

Нам с женою среди бела дня в привидения не верилось, и мы посмеялись над старухиными суевериями. Но наши сыновья, девяти и семи лет от роду, пришли в восторг от мысли познакомиться с живыми привидениями.

Мигель Отеро Сильва, хороший писатель, но кроме того — прекрасный амфитрион и утонченный гастроном, ждал нас с незабываемым обедом. Поскольку мы запоздали, времени осмотреть как следует замок до обеда не оставалось, но на первый взгляд в нем не было ничего устрашающего, и любое беспокойство рассеивалось на заросшей цветами террасе, где мы обедали и откуда открывался вид на весь город. С трудом верилось, что на этом холме, где дома карабкались по склону и едва ли насчитывалось девяносто тысяч жителей, родилось столько людей, чей гений пережил века. Однако Мигель Отеро Сильва с чисто карибским юмором заметил, что все-таки один из них был самым знаменитым в Ареццо.

— Самым великим, — заключил он, — был Людовик.

Просто так, без фамилии: Людовик, великий господин в искусствах и в ратных делах, который построил этот замок себе на беду и о котором Мигель Отеро Сильва рассказывал нам весь обед. Он рассказал нам о его великом могуществе, о его несчастной любви и его ужасной смерти. Рассказал, как в минуту сердечного безумия он заколол кинжалом свою возлюбленную прямо на ложе, где они только что любили друг друга, а потом натравил на себя своих свирепых боевых псов, и те разорвали его в клочья. И заверил совершенно серьезно, что после полуночи призрак Людовика бродит в темноте по замку, ищет успокоения от своих любовных мук.

Замок и в самом деле был огромным и мрачным. Но при белом свете дня, на сытый желудок и умиротворенное сердце, рассказ Мигеля показался нам не более чем шуткой, как и множество других шуток для забавы гостей, на которые он был мастер. Восемьдесят две комнаты, которые мы обошли после сиесты, уже ничему не удивляясь, претерпели разного рода переделки различных владевших замком хозяев. Мигель полностью отреставрировал нижний этаж, ему оборудовали современную спальню с мраморным полом, сауну, зал для занятий физкультурой и террасу, всю сплошь в цветах, ту, на которой мы обедали. На втором этаже, как раз более обитаемом на протяжении веков, находилась череда безликих комнат с мебелью разных эпох, брошенной на волю судьбы. Но в верхнем этаже одна комната оставалась нетронутой, и казалось, будто время забыло пройтись по ней. То была спальня Людовика.

Это был таинственно-волшебный миг. Кровать с шитым золотом пологом, покрывало изумительной работы с тесьмой, отвердевшее от засохшей на нем крови убитой любовницы. Камин со стылой золою и окаменевшим последним поленом, шкаф с заряженным оружием и портрет маслом — задумчивый рыцарь в золотой раме, — написанный кем-нибудь из флорентийских художников, кому не выпала судьба пережить свое время. Однако больше всего меня поразил запах свежей земляники, необъяснимым образом застоявшийся в воздухе спальни.