чувство затопило мне грудь.

Я даже не смогу сказать ему, что, кажется, я никогда не любила его, и мы могли бы остаться друзьями в моей новой замужней жизни. Но он умер и оставил меня, как это сделала мама.

Я бы расплакалась, если бы помнила, как это делать.

Хэджайм собрался и уехал на следующий же день. Мы встретились лишь раз в коридоре тем утром – я прижалась к стене, а он замер, не дойдя до меня полдесятка шагов. Солнечный свет проникал сквозь бумажные окна и разбивался на неровные квадраты под нашими ногами.

– Соль, я… – протянул ко мне руку Хэджайм, но это была рука убийцы, окровавленная лапа тигра-людоеда, это были не пальцы, а перья птицы-падальщика, что раскинула крылья на его одежде.

– Уйди, – сказала я, отводя взгляд. – Уйди и не возвращайся. Нам больше нечего сказать друг другу.

Его пальцы замерли, едва коснувшись солнечной пыли, кружащейся в воздухе. Почему такая ясная погода? Как может солнце светить? Должно шуметь ливню, но соловьи продолжали петь, цветы – благоухать, а цикады под окнами – стрекотать. Неправильно было все это.

– Я скажу тебе то, что не говорил при твоем отце. – Голос у Хэджайма снова сделался холодным, сухим и шершавым – как когда я впервые его услышала. – Я не убивал его. Я его побил, но он был жив, когда я оставил его в саду. Его жизни ничего не угрожало.

– Я не верю тебе.

– Конечно, – Хэджайм походя грустно улыбнулся мне и, повернувшись, побрел прочь. – Ведь в сказках ханъё – герои, а люди – подлецы. Я и не ожидал другого.

Он ушел, а я позабыла о том, зачем вообще решила покинуть комнату.

Вернувшись назад, я решила больше не выходить из нее.

Зрелой Луны блеск – счастья последний взгляд

Все вокруг продолжали жить, старались делать вид, что все идет своим чередом, готовились к празднику, но внутри меня кто-то темный, злой, полный ненависти свил свое гнездо.

Я даже не горевала по Сину. Слезинки не пролила. Я даже не злилась на Хэджайма. Что-то изменилось, когда я узнала эту страшную новость. Что-то созрело внутри, расширилось и поглощало теперь чувство за чувством, страх за страхом, желание за желанием. Иногда – особенно ночью у зеркал – мне чудилось, что это какое-то неведомое дикое существо смеется внутри, злорадствуя над тем, что со мной стало. Я не хотела ни есть, ни пить, ни, тем более, готовиться к поездке в южную провинцию.

Зеркало отражало фарфоровую маску. В глазах Амэи я читала сочувствие, но в своих собственных – лишь пустоту. Тогда я стала мастерски скрывать эмоции, научилась смеяться, когда сердце кричит, ведь я не хотела, чтобы кто-то заметил эту тьму внутри.

Амэя будила меня по ночам, потому что я начала кричать во сне. Но в ту ночь меня разбудил отец.

– Соль? Обезьянка моя… Тише, тише, папа рядом.

Я застонала, открывая глаза. Моя голова лежала на его коленях. Я не видела его лица, только кончики волос – он склонился надо мной, целуя в макушку.

– Где ты был? – холодно прозвучал мой голос.

– Беседовал с советниками. Теперь Хэджайму запрещено появляться в Талве.

– Запрещено появляться? И все? Он убил императорского гвардейца, разве не так?

Я почувствовала, как остановились пальцы отца, перебирающие мои пряди.

– Он убил Сина, да. Но он – генерал Императора. Брат наместника… Тем более нет доказательств, что это действительно сделал Хэджайм. Только слова какого-то неизвестного. Но это ничего не меняет.

Интересно, изменилось бы его мнение, услышав он то, что сказал мне генерал наедине? Про то, что он всего лишь «побил» Сина?

– Какая теперь разница? – дернула я плечом, садясь.

– Разница в том, что теперь Хэджайм отправлен прочь. Больше он не будет частью нашей жизни и тебе ничего не угрожает, – ответил отец, касаясь моего лица ладонью. Он заставил меня повернуться, наши взгляды встретились – в его глазах была безграничная тоска. – Ты ведь хотела, чтобы он ушел, правда? Мне так жаль, моя нежная гортензия. Если бы я только знал… Я делал то, что считал необходимым для твоего благополучия. И буду продолжать делать! Я разорвал помолвку с ним. Больше ты никогда не увидишь его.

И Сина тоже. Амэя уже поделилась тем, что капитан сложил с себя обязанности, забрал тело своего сына и уехал куда-то. Наверно, в провинцию Змеи…

Я кивнула и отвернулась, не в силах смотреть на отца. Это он был виноват. Он договорился об этой свадьбе. Если бы не он…

В комнате было темно и тихо, дальнему углу воображение дорисовывало его обитателей: я видела вороньи перья, нет, крылья, а еще клювы, полные острейших зубов – загнутых, как на маске хання.

– Почему ты не плачешь, Соль? – спросил отец тихо.

«Потому что слезы не могут вымыть из души той тьмы, что в нее забралась», – ответил кто-то темный внутри, но я лишь снова пожала плечами.

– Что толку от них? Слезы ничего не изменят.

В детстве я часто и много плакала и злилась и никак не могла успокоиться. Это было неподобающее поведение для девочки. Эмоции для жителей Нары, тем более для девушек, тем более для аристократок, – все равно, что грязная обувь и кимоно с прошлого сезона, вызывает отторжение, неодобрение, отвращение. Мужчины могли громко смеяться, рычать от ярости, но мы, стоящие за их спинами, – никогда.

Мама была образцом воспитанности. Всегда ровная спина, всегда почтительно опущенные ресницы, густые, как иголочки на пихте. Она менялась только с отцом: ее взгляд становился теплым, на лице появлялась улыбка. Любовь, как и кашель, невозможно скрыть.

А я была несносным ребенком. Тогда – было мне лет пять или шесть, не помню – мама и папа подарили мне невероятной красоты шкатулку. Из черного дерева, с залитыми лаком журавлями, зонтиками гинкго, она была украшена перламутром и с крепким бронзовым замком.

– Это особая шкатулка, – сказал тогда отец, лукаво поглядывая на маму. – Открой.

Я открыла, гадая, что там. Новая игрушка? Украшение? Я с малолетства обожала украшения, особенно с бабочками и цветами. Но внутри лежал маленький тканевый сверток, завязанный хитрым узлом. Омамори? Я не узнавала имени бога на этом защитном амулете. Мягкий алый шелк приятно шуршал в пальцах, внутри я нащупала свернутую записку.

Подарок мне не понравился. Я нахмурилась и приготовилась зареветь.

– В этом маленьком амулете обитает могущественный дух, – прошептал отец, понизив голос так, как обычно делал, рассказывая страшные сказки. –