– Мой… дух?

Я с интересом посмотрела на омамори в руках.

– Да. Можешь прочитать, что на нем написано?

Тогда я очень плохо читала. Знала всего с десяток иероглифов ханньского языка и не больше сотни нарского. Наморщив лоб, я покрутила амулет так и эдак и неуверенно предположила:

– Джиджи?

– Да. Это означает «покой», – отец погладил меня по голове.

– Если тебе будет плохо, открой шкатулку и возьми этот амулетик в руки, – мама тоже положила ладонь на мои волосы, пытаясь поправить торчащую в сторону прядку челки. – Если хочешь покричать на кого-то, открой шкатулку и покричи на него. Если хочешь плакать, полей его слезами. Так дух станет сильнее, а тебе будет легче.

– Дух скушает мои слезки?

– Да, милая. Поэтому не плачь на людях! Иначе Джиджи будет голодать. Лучше сразу беги в свою комнату и открывай шкатулку, хорошо?

Я кивнула, прижав журавлей, гинкго, перламутр и своего духа, заключенного в алый шелк, к груди. Мне раньше дарили игрушки и мячики, но никогда не дарили что-то живое! Я улыбнулась.

Потом это вошло в привычку. Мне было достаточно открыть шкатулку, как эмоции угасали, а меня окутывало спокойствие.

Я уже поняла, что никакого духа на самом деле в ней нет, но хитрость родителей восхитила меня. Это помогло. На людях я правда стала представлять из себя образец юной госпожи. А маленькую шкатулку с омамори до сих пор всегда носила с собой. Это был мой талисман. Моя память о прикосновении матери к моим волосам.

Наверно, мои слезы там, под надежной защитой гинкго и журавлей.

Отец медленно опустил руку, и в тишине зазвучал его глубокий вздох. Я чувствовала, как его волнение наполняет комнату, как он терпеливо ждет, когда я снова смогу заговорить.

Но мне нечего было добавить.

– Дочка, я очень волнуюсь, – сказал он. – Это не ты. Я вел себя как дурак, прости меня, если сможешь. Я не могу потерять и тебя, обезьянка. Останься со мной. Пострадай, поплачь или сделай что-то глупое, перебей весь фарфор и дедушкины вазы, но возвращайся, хорошо?

«Боги, – насмешливо хмыкнул кто-то темный, – да он просто в ужасе!»

Он обнял меня, нет – он обхватил меня руками и втащил в объятия, вжался в меня и прерывисто вздохнул. Я положила ладонь на его грудь, чувствуя, как она дрожит от ударов изнутри.

После того как мать ушла из жизни, он, наверно, правда боялся за мою жизнь. Или за то, что мне передался ее недуг?.. Среди знати много слухов ходило про то, что она выпила яд в ту ночь. Я помнила ее грустное лицо, но не помнила ни одной причины для печали.

– Мы пройдем через это вместе, моя маленькая, – прошептал он. – Ты не одна. Ты всегда будешь моим солнышком, даже если сейчас тебе кажется, что оно погасло.

– Хорошо, – сказала я и попыталась улыбнуться, но вышло не очень. – Я хочу спать. Давай поговорим завтра?

Отец кивнул, поцеловал меня в лоб и поднялся. Он замер в дверях.

– То, что сделал Хэджайм, – непростительно. Я не приемлю насилия, особенно в эти неспокойные времена.

– Почему? – спросила я. – Почему время неспокойное?

– В провинциях много стычек между ханъё и людьми. Император-Дракон так и не смог подарить наследника, и многие думают, что это означает конец правления династии. Многие люди считают, что они должны занять престол… Духам тревожно. Они темнеют от ненависти. Льется много крови… Но не бойся, Соль… Я смогу защитить тебя. Ничего не бойся, пока папа рядом, хорошо?

Но его голос дрожал. Хэджайм тоже предупреждал меня об этом. Хотел увезти меня прочь.

«Защитить тебя? Смешно».

Я укуталась в одеяло и отвернулась к стенке. Кто-то темный затянул в моей голове колыбельную. Мотив был тот же, что пела мама, но слова совсем другие.

– Ложись, мой милый, под черные ветви,

Где тенью играет луна.

Спи сладко в глуши,

Но помни: в ночи

Не спит воронья душа.

Сквозь ветви смотрит луна бледна,

Сквозь тени ползут ростки.

И если услышишь шепот в лесу,

Отвернись и туда не иди.

Ложись, мой милый, под черные ветви,

Но не смей закрывать глаза!

Ведь там, в ночи,

Спит сладко в глуши

И ждет воронья душа.

Отец посчитал, что поездка пойдет мне на пользу, и спустя несколько дней мы все-таки выдвинулись в сторону южной провинции, но путь в ее столицу был мрачным. Наконец вернулся ливень, такой сильный, каких я давно не помнила. То и дело колеса вязли в грязи и нам приходилось останавливаться, а слугам – набрасывать поверх луж солому, чтобы лошади могли нас вытащить. Мы покинули пределы столичных земель и углубились на юг, где поднимались горы и шумели леса.

– В этих горах живет множество духов, – в голосе отца читалось напряжение, – да будут они к нами милостивы.

Дорога то и дело петляла сквозь плотные кроны и частые стволы. Через пелену дождя сложно было разглядеть хоть что-то, но иногда карета выезжала на холмы, и лес становился маленьким, если смотреть на него сверху. Красивый край… и очень суровый. Я впервые видела, чтобы деревья росли прямо на камнях, вонзаясь в землю корнями, как катана в плоть врага. В ночи я приняла приближающиеся горы за грозовые тучи. Лишь когда небо чуть прояснилось, мы смогли рассмотреть их во всей красе. Все вокруг было черным и темно-зеленым, словно остальные цвета пропали с палитры бога-прародителя. Забавно: я мало что помнила с последнего визита. Как я могла забыть все это? Дух захватывало.

Итра, столица южной империи, встретила нас тишиной. По сравнению со столицей этот город казался почти деревней, большинство домов были покрыты не привычной мне алой черепицей, а соломой и циновками. О предстоящем празднике напоминали только развешенные всюду фонари, от ударов ливня потерявшие форму, и гирлянды с разноцветными флажками, растянутые от дома к дому.

Мы прибыли в дождь, и людей на улице было мало, все в основном бедняки, что ютились в грязи у вымокших крыш. Мы ехали по узкой-узкой улочке, и я боялась, что мы заденем чьи-то стены или собьем кого-нибудь, но обошлось.

Квартал, в котором стоял дом дяди, располагался выше других. Грязь сменилась мостовой. Тут и там встречались статуи Царя-Обезьяны, вооруженного посохом и с оскаленными клыками. Меня всегда пугали его изваяния. То ли дело улыбающаяся Сестра-Кошка…

Мы приехали. Дом дяди был небольшим, зажатым между двумя похожими