Я несколько ошеломлен собственной невозмутимостью. Я выпрямляюсь, принимая мирный, но внушающий уважение вид. Дейвина все еще всхлипывает, но уже тише.

— Если ты теперь Дейвина, значит, ты решила официально поменять свое имя?

— Да, я подала документы. — Она успокаивается.

— И сколько времени это займет?

— Где-то шесть недель.

— И до тех пор?

— Ну, ты просишь своих знакомых называть тебя так, как ты предпочитаешь... — Она уже полностью успокоилась. — В каком-то смысле в этом заключена сама идея имени. Ведь, в конце концов, имя — просто определенное условное название.

— И в твоем случае это...

— Дейв.

— Дейв?

— Именно так.

Доктор Клагфартен стоит у окна, спиной ко мне, и глядит куда-то над крышами. Желтоватое стекло придает его голосу легкую желчность:

— Вы находите подобную вездесущность имени Дейв неприятной, хмм?

— Нет, не совсем. — Я спокоен — впервые за два часа после выхода из кабинета доктора Клагфартена. Он отворачивается от окна и усаживается за стол. Улыбается мне и располагающе кривит губы.

— Какие чувства вы бы испытали, скажи я, что дрозда, залетевшего к вам через каминную трубу на прошлой неделе, зовут Дейв?

— Скепсис — и любопытство.

— То есть вся эта ситуация с Дейвами не вызывает у вас исключительно негативные ощущения...

— Я просто не понимаю, почему это обязательно должен быть Дейв.

— Ну, Колин Клагфартен — сочетание откровенно смешное, как Рональд Макдональд. А Дейв Клагфартен — имя звучное и весомое.

Несколько минут я перевариваю это предложение. Дейв продолжает добродушно улыбаться. Ему нравится тишина — он считает, что мы существуем в контексте тишины, и вне зависимости от того, наблюдается ли ее отсутствие или присутствие, его можно использовать как лакмусовую бумагу для собственной личности.

— Вы же ведь не хотите сказать, — выдавливаю я наконец, — что все это начинается с вас?

— Нет, нет, конечно же нет. Я абсолютно уверен — это отдельно взятый случай, не имеющий связи с остальными, хотя он и ложится в схему вашего расстройства, а именно - деперсонализации.

— И все же тот факт, что библейский Давид был личностью, наиболее полно воплотившей теократические идеалы древних иудеев, и что ожидание его возвращения стало источником почти мессианского пыла...

Он пожимает плечами, снова кривит губы:

— ...Вполне допустимо предположить, что возникновение новых Дейвов отражает что-то сходное — возможно, мирское ультрамонтанство?

— Но здесь речь идет о Дейвах, а не о Давиде. — Я понимаю, что цепляюсь к мелочам, но не могу удержаться.

— Да ладно, какая подсознанию разница? Знаете, я думаю, что вы начнете чувствовать себя значительно лучше, если мы снизим дозу парстелина, — думаю, что мы даже можем достичь прорыва. Знаете, мы могли бы вместе подготовить исследование...

— Если бы я был...

— Если бы вы были... — Он кивает, улыбается. Каждой клеткой своего тела он убеждает меня произнести это вслух. И я говорю:

— Тоже Дейв.

Когда Тревис выходил из боковой двери отеля «Грамерси-парк» — стараясь не смотреть на парня, торговавшего с лотка товарами со скидкой, который незадолго до того не смог быстро и правильно выдать ему сдачу, — он чувствовал себя странно опустошенным. Брайон шел позади него, и хотя Тревис осознавал, что в этом в общем-то нет нужды, не смог удержаться: пошарив рукой у себя за спиной, он сжал восьмидесятисантиметровой толщины ляжку своего «эмота» - человекообразного спутника жизни.

Брайон немедленно на это отреагировал — поднял Тревиса, ухватив сзади за воротник твидового костюма, обнял и запечатлел на его лице несколько влажных поцелуев, одновременно утешительно похлопывая по спине и бормоча ласковую чепуху.

Тревис ощутил, как расслабляются напряженные, сжатые в тугие узлы мышцы шеи и плеч. Эффект был осязаемым — точно эмот втирал ему в кожу массажное масло. Тревис вздохнул и глубже зарылся в душистый и теплый уголок пустоты между воротничком фланелевой рубашки Брайона и колючим твидовым воротом своего пиджака. Тревис всегда одевал эмота так же, как одевался сам. Вообще-то некоторым казалось, что они выглядят на удивление неловко, точно близнецы, наряженные в одинаковые матросские костюмчики, — он об этом знал, но слишком любил Брайона, который был не просто двойником-эмотом, а неотъемлемой частью самого Тревиса.

К тому же от Брайона хорошо пахло. Дорогим мылом и лосьоном для бритья от Ральфа Лорена. Мужским потом и моллюсками, подаваемыми к коктейлю. Фланелью и сигаретным дымом. Словом, почти так же, как от самого Тревиса. Даже поцелуи Брайона приятно пахли. Тревис ощутил густую каплю слюны эмота на своей верхней губе — будь то слюна кого-нибудь еще, он бы немедленно ее вытер, но не сейчас. Вместо этого он вдыхал сладко пахнущие ферменты, лениво размышляя о том, состоит ли тело эмота из тех же веществ, что и человеческое. Вряд ли из тех же — ведь эмоты не могут пить спиртное или, там, курить сигареты, - а значит, нечто другое разливалось по невидимым глазу пульсирующим трубкам в их огромных телах.

Думать о том, из чего состояло тело Брайона, Тревису совсем не понравилось — более того, подобные мысли определенно вызвали у него тошноту. Так что он оставил их и еще глубже зарылся в уютное убежище обнимавших его гигантских рук. Огромные ладони эмота поглаживали спину Тревиса, плечи, волосы — нежно, но твердо. Спиной он почувствовал гул голоса Брайона прежде, чем до его ушей донеслись приглушенные слоями ткани слова:

— Переживаешь из-за сегодняшнего вечера, Тревис?

Тревис напрягся. Сегодня вечером ему предстояло «свидание» — как же он ненавидел это слово. Было в нем что-то детское. Будто он и девушка, которую он пригласил, — влюбленные подростки, а не взрослые люди, находившие общество друг друга приятным. «Тебе ведь даже слово не нравится, правда?» Ласковая ладонь почти накрыла макушку Тревиса — словно на него надели защитный шлем из плоти, костей и сухожилий. Звучный голос эмота обладал весьма приятными модуляциями. Сочувственные слова попадали прямиком в сердце Тревиса.

- Есть в нем что-то детское, - пробормотал он.

Брайон издал усмешку-урчание и еще крепче прижал его к себе. Обнял Тревиса и поднял высоко в воздух зарождавшегося вечера, крутя при этом тело своего «взрослого», позволяя Тревису обозревать «Грамерси- парк» вверх тормашками. Тревис заметил надменную особу, которая, позвякивая драгоценностями, выгуливала мини-шнауцера на крыше мира. Потом Брайон ловко опустил его и, в последний раз влажно чмокнув в лоб, осторожно поставил на ноги.

— Да не волнуйся ты так, — увещевал Тревиса Брайон. — Уверен, Карин нервничает не меньше твоего. И ей тоже не нравится слово «свидание». А теперь пошли — нам надо поторапливаться, чтобы успеть вовремя.