Самоубийство внешнее, объявил он Йосе, и внутреннее друг с другом несопоставимы. Басё стремился к самоубийству внутреннему, он хотел избавиться от своего эго, освободиться для поэзии. Можно и это счесть ненужным экстремизмом, однако как эксперимент такое в высшей степени интересно.

Йоса не отвечал. Йоса делал вид, что ничего не видит и не слышит. Он восседал в кресле — само сопротивление, сама непоколебимость, многотонное обещание никогда не уступать никакой силе, каковой бы она ни была. А сила эта — будь здоров какая сила, один Гильбертов авторитет чего стоит, авторитет университетского профессора, мудреца и педагога, — в высокодуховном смысле, а не в смысле старости, — сила, которой молодой японец ничего не может противопоставить, ибо он перед ней — ничто, ему остается лишь снова и снова прогибаться под эту силу; в общем, это сила, подозрительно похожая на силу всемогущего трансцендентного начала. Японец, как бы то ни было, склонялся перед силой неискренне, он переигрывал, а на самом деле он, внешне согбенный, скукоженный, скрученный, внутри себя, похоже, опирался на чудовищно крепкий тайный стержень, который, по расчетам японца, заставит отступить всемогущее начало.

«Способно ли всемогущее существо создать настолько тяжелый камень, что само не сможет его поднять?»

Философский парадокс о всемогуществе ставит вопрос о всевластии Бога. Как его понять, в чем оно заключается, на что способно? В рамках дискуссии по этому вопросу сторонники умеренного мнения ввели понятие относительного всемогущества, что само по себе противоречиво: может ли Бог сотворить столь тяжелый камень, что вынужден будет капитулировать перед его тяжестью? Как ни крути, если ему удастся поднять этот камень, стало быть, камень — пустышка, и это свидетельствует о творческом бессилии его создателя, если же поднять камень не удастся, создатель окажется бездарным атлетом. В общем и целом, без сомнения, доступно для познания и весьма зрелищно. Парадокс о всевластии по сути своей оценивает не вес камня, но вес Бога. Гильберт втайне был приверженцем концепции всемогущества Бога, хотя это противоречило всему, что он уже успел опубликовать на тему Божественной бороды. Разумеется, всемогущее существо способно сотворить любой камень, оно может поднять камень — а может и не поднимать, и тот, кто приведет аргумент, будто бы камень, с которым всемогущее существо не в состоянии справиться, является живым доказательством не-всемогущества, не постиг, что речь идет вообще не о возможности или невозможности поднять камень, ибо абсолютное всевластие само устанавливает законы логики, именно о них и идет речь, и устанавливает безо всяких проблем и напряжения сил. Суть в том, и Гильберт осознал это еще студентом в возрасте Йосы, чтобы проникнуться парадоксом о всевластии как поэтическим произведением, усвоить его, не думая ни о какой логике, пропустить через себя и просто принять с его изощренной иррациональной красотой.

«Способно ли всемогущее существо создать настолько тяжелый камень, что само не сможет его поднять?»

Как смертельно оскорбленный камень, восседал Йоса на своем месте.

Если бы этого японца, с которым Гильберт провел уже много дней, хотя бы учили коанам согласно японской традиции, они могли бы теперь поговорить на все эти темы. Гильберт мог бы поддержать беседу загадочными анекдотами из культуры самого Йосы; они, может быть, были бы японцу ближе, они могли бы заставить его образумиться.

Например, коан «Дух камня»:

Или «Без бороды»:

Токио — Уэно — Омия — Уцуномия — Корияма — Фукусима — Сендай…

Со скоростью суперэкспресса они пересекали регион Фукусима. Ехали вглубь страны, далеко от побережья и эвакуированных территорий. Не видно было никаких признаков, что здесь всего несколько лет назад случилась одна из самых эпохальных катастроф в этой стране. Поезд мчался среди полей, мимо звукозащитных ограждений, через незаметные аккуратные безликие районы, мимо отдельных домов, которые, как приклеенные, держались на поросших лесом горных склонах. Никаких холодильных башен, никакой атомной электростанции, никаких лодок, выброшенных на сушу, никаких разрушенных домов, перевернутых автомобилей, чьи колёса крутятся вхолостую в пустоте, никаких черных пластиковых мешков для защиты от наводнения, нагроможденных километрами вдоль моря.

Поезд мчался через регион Фукусима по равнине неопределенного вида — такой же, как везде, разве что поскучнее, может быть, не столь пасторальной и романтичной, как в других частях страны, где по узким мостам пересекали глубокие ущелья и долго неслись по темным тоннелям; ничего особенного не было в регионе Фукусима, и это соответствовало классической традиции стран Юго-Восточной Азии, где пустота играет особую роль — мягкости сдержанности, даже эстетического качества.

Гильберт путешествовал в эти дни, как будто теперь была зима. Позднее лето перевалило в осень, термометр еще дотягивал ежедневно до отметки 30 °C, и все же Гильберту казалось, будто он проезжал не через высохшие пустоши, а сквозь покрытые инеем поля. То и дело возвращалось впечатление о зимней поездке, и ему не удавалось увидеть местность такой, какая она есть: жаркой и резко очерченной солнцем, в деталях и вблизи. Ландшафт отбрасывал яркий свет, и везде, где только Гильберт видел блеск, ему мерещился снег.

Из кондиционерной прохлады поезда Гильберт, ежась от холода, вышел на перрон. Его тут же, как плотной тканью, обволокла, так что он задохнулся, и изолировала от внешнего мира влажная жара. Гильберт вышел на платформу с тайным желанием отрешиться от всего; он вышел на перрон с опасением, что ему действительно удастся отрешиться, и вместе с тем он желал в этой отрешенности найти что-то, что раз и навсегда открыло бы ему глаза на истинную природу вещей. При этом он в первую очередь думал о соснах, почти только о них. Японские сосны на живописных островах — неужели они правда способны научить его что-то видеть? А если способны, то почему самая обычная сосна где-нибудь, скажем, в бранденбургском лесу не в состоянии сделать то же самое?

Он поискал глазами Йосу, который только что был рядом. Гильберт вышел из вагона первым, Йоса — за ним, Гильберт чувствовал его спиной. Потом Йоса встал подле него на платформе и с почтением ждал, когда Гильберт посторонится, чтобы пропустить пассажиров, садящихся в поезд, и решит, куда двигаться далее. Но Гильберт неподвижно замер на жаре на несколько секунд, и Йосу оттеснила и поглотила толпа.

Гильберт отошел в сторону, пропустил пассажиров, взглядом поискал среди лиц Йосу. Японцы давно перестали быть для него на одно лицо, но Йосу он не замечал.

В Сендае они должны пересесть на другой поезд, и Гильберт искал, как попасть в переход. На лестничной площадке прямо перед глазами над входом в помещение засветился рекламный щит с изображением бамбукового леса. Электрические птичьи голоса застрекотали со всех сторон, он спустился по ступенькам, вошел в прохладный лес, пение птиц превратилось в рисовый пирог и пестрые кубики из желе, фрукты в сахаре на длинных столах, вокруг которых теснились школьники в черно-белой форме.