Они сидели в поезде, мимо проносился пейзаж, они не прошли его пешком, но пересекли. Оставляли позади одну станцию за другой. Недвижное путешествие, действие как будто без всякого действия. Или тягостное, обморочное движение, как у листа, сорванного с ветки порывом ветра.

Они держали путь в Мацусиму, без остановок, пересадок, только туда. Вследствие этого они «перепрыгнули» несколько остановок Басё. Муро но Яшима, где находится святилище божества — покровителя Фудзи, «Принцессы-весны-что-распускает-цветы-на-деревьях», храмовый комплекс Никко и древнюю иву в Асино, которую воспел в стихах монах Сайгё тысячелетие назад. В Никко Басё сочинил хайку о свежей весенней зелени.

Молодая листва, пронизанная солнцем, — весь храмовый комплекс в этих строчках, причем следует знать, что имя этого святилища означает «лучезарный, как солнце». Хайку Басё — как духовная притча. Как солнце пронизывает листву, так духовная сила храма пронизывает этот мир и людей. Немецкая лирика во времена Басё тоже оперировала подобными сравнениями.

«Вишневый цвет в ночи» Брокеса: сияние луны пронизывает белизну цветов вишни, как свет Господа — лирическое Я. Совершенно японская образность — как Брокесу такое пришло в голову, вот вопрос. Как бы то ни было, листва, молодая и беззащитная на ветвях, пронизанная всемогуществом солнца; поскольку Гильберт и так чувствовал себя листом, сорванным с ветки, в Никко его не ждало ничего нового. Прежде всего он должен определить главное, и он это сделал, оттого-то они вот уже несколько дней и занимались одними соснами, бессчетному множеству лиственных деревьев уделить внимание уже невозможно.

Что касается ивы, то и для Сайгё, и для Басё речь шла о том, чтобы отдохнуть и уйти в себя в ее тени, в то время как жизнь внешняя шла своим чередом. Это дерево было для них воплощением покоя духа перед лицом быстротечности и переменчивости жизни.

Сайгё писал об иве в Ашино в своем известнейшем стихотворении в жанре вака:

Басё состоял с великим поэтом Сайгё в поэтическом диалоге. Басё нисколько не смущало, что Сайгё давно умер, это была коммуникация двух бессмертных душ. Счастливый от того, что ему довелось пребывать в тени того же дерева, Басё написал:

Вот снова пример непоследовательности поэзии. Стояло дерево для беглецов лишь затем, чтобы воплощать собой вечное, воплощать непреходящее среди беспрестанной переменчивости, оно было и тем и другим, воплощенное противоречие. Гильберт хотел бы спросить у Йосы, как тот к этому относится — к противоречию, к парадоксу, — или, быть может, для японца это само собой разумеется, что-то вроде нетрудного коана[7], который неяпонец не сумеет понять.

Между тем они с Йосой проносились мимо, пролетели мимо ивы, мимо нежной весенней листвы, пока что им не до того, чтобы обрести покой перед лицом постоянно текущих переменчивых вещей.

Гильберту понравилось, он нацарапал перевод на английский рядом со своим стихотворением и властно передал Йосе.

Йоса угадал мысли спутника и их не одобрил. Йоса пытался с помощью своей депрессивной энергетики не только читать мысли Гильберта, но ими еще и манипулировать. Он безмолвно вынуждал Гильберта сойти у ядовитого камня. Он высокомерно отводил глаза от величественных пейзажей, он отказывался признавать банальность внешнего мира, он настаивал на своем, он пользовался тактикой обиженного ребенка — неудивительно, что родители из-за него впали в отчаяние.

Йоса долго грыз кончик своей кисти, ему не сочинялось, не было вдохновения, сама идея сочинения стихов казалась абсурдной и недостойной его. Наконец, он начертал:

Стихотворение Йосы показалось Гильберту слишком субъективным и грамматически мутным, если смысл его вообще мог быть полностью реконструирован при переводе с японского на английский и далее на немецкий. Это многоточие после «тебя» — из-за него сильное высказывание заменяется полной неопределенностью. Если бы тут имелась в виду запятая, допустим, ее опустили, ею пренебрегли, тогда «окаменевшая лисица» воспринималось бы как дополнение к «тебя», и тогда бы лирическое Я решительно противостояло лисице как противнику. А поставь автор вместо запятой тире — любимый знак в немецких переводах японских хайку, подразумевающий размышление, — тогда это можно было бы трактовать так: лирическое Я из-за оскорбленной любви само превратилось в каменную лисицу — или, по крайней мере, угрожает превратиться. Эта неопределенность показалась Гильберту отличительной чертой творения Йосы, и это лишний раз доказывало, что для сочинения хайку необходимы ясность сознания и эмоциональная уравновешенность. Йосе, увы, не хватало ни того ни другого.