Из зала послышались возгласы возмущения; оратор вытер лоб и допил стакан подслащенной воды.

— Вот какие муки претерпевают несчастные негры во время плавания, — продолжал Малуэ. — А теперь расскажем, что предстоит им претерпеть, прибыв на место.

Примерно треть умирает еще на корабле — об этом я уже сказал; но даже если мы ограничимся в выкладках лишь четвертью всех, то вы сами поймете, сколько жертв покажет нам этот подсчет мертвых.

Цинга, истощение, болотная малярия, какая-то острая лихорадка, не имеющая научного названия, но именуемая негритянской лихорадкой, обрушиваются на них в то мгновение, когда они ступают на землю, и выкашивают еще четверть — это дань, которую климат налагает на всех, кто из Африки перебирается на американские острова. Только Англия вывозит сто тысяч чернокожих, а Франция — половину этого количества; на две страны приходится сто пятьдесят тысяч рабов; итак, две нации, идущие во главе цивилизации, каждый год губят семьдесят пять тысяч негров ради того, чтобы доставить в колонии семьдесят пять тысяч других. Вы, кто слушает меня, подсчитайте, какое огромное число рабов, не получив от них для себя никакой выгоды, уничтожили эти нации за те два столетия, что существует работорговля; семьдесят пять тысяч негров в год умножьте на двести лет, и получится пятнадцать миллионов человек, погубленных нами; но если вы прибавите к этой скорбной сумме еще одну — количество рабов, которых умертвили все остальные королевства Европы, — то получите тридцать миллионов Божьих созданий, которых стерла с поверхности земного шара ненасытная алчность белых!

Присутствующие в зале стали переглядываться. Им казалось невероятным, что они — пусть даже из-за собственной беспечности — оказались вовлеченными в эту неслыханную бойню.

Оратор сделал знак, что он еще не закончил; снова установилась тишина, и Малуэ в следующих выражениях продолжал речь:

— Если бы, после того как море поглотило свою долю жертв, а лихорадка собрала с живых свою дань, у тех, кто выжил, оставалась бы хоть какая-то надежда на счастье, их пребывание в изгнании было бы терпимым; если бы только они обрели хозяев, которые обходились бы с ними хотя бы так, как обходятся с животными, жизнь их была бы сносной. Но когда их привозят на место и продают, от этих несчастных рабов требуют непосильного труда. С самого рассвета их гонят на плантации, и до полудня они должны работать не разгибая спины; только в полдень им дозволено поесть; но в два часа под жгучим солнцем экватора их снова заставляют браться за работу и трудиться до захода солнца; и все это время их охраняют, за ними следят, их наказывают надсмотрщики, которые с размаха стегают бичом тех, кто проявляет в работе хотя бы малейшую небрежность. Наконец, прежде чем им позволят возвратиться в убогие хижины, рабов еще заставляют исполнять для хозяина домашние работы: запасать корм для скота, привозить дрова хозяевам и уголь на кухню, задавать сено лошадям; поэтому часто бывает так, что до своих убогих лачуг они добираются в полночь или за час до полуночи. Им едва хватает времени, чтобы очистить и сварить на ужин несколько початков кукурузы; потом, пока варится кукуруза, они ложатся на циновки, где чаще всего и засыпают, но на работу им приходится вставать раньше, чем они успеют утолить голод, терзающий их, или сон, преследующий их.

Но между тем один современный автор, известный множеством трудов, свидетельствующих об обширности его ума и познаний, утверждает, будто он доказал, что рабство дает неграм возможность вести более счастливую жизнь, нежели то прозябание, какое выпадает на долю большинства наших крестьян и европейских поденщиков.

И действительно, на первый взгляд система его рассуждений кажется привлекательной.

«Рабочий во Франции, — пишет он, — зарабатывает в день от двадцати до двадцати пяти су. Каким образом на этот скромный заработок он может прокормиться сам, содержать жену с пятью-шестью детьми, платить за жилье, покупать дрова и нести все расходы целого семейства? Значит, рабочие живут в бедности и им почти всегда не хватает самого необходимого. Наоборот, крепостной или раб живет при своем хозяине, так же как лошадь, ведь тот заинтересован хорошо кормить и содержать лошадь, чтобы сохранять животное здоровым и постоянно получать от него полезные услуги; следовательно, имея все необходимое, раб счастливее свободных поденщиков, у которых иногда нет даже хлеба».

Увы, это сравнение неверное, и сейчас я представлю доказательство этому; я получил его совсем недавно и вот каким образом.

Неделю назад я зашел в кафе; за одним из столиков сидели четверо американцев: один из них читал какие-то Деловые бумаги, другие говорили о работорговле; любопытство вынудило меня присесть за соседний столик и прислушаться. Приведу вам слово в слово подсчет, который я услышал из уст американца: «Каждый из моих негров обходится мне в сорок гиней; за вычетом всех расходов, каждый, если кормить его как следует, приносит мне примерно семь гиней прибыли; но если экономить на еде всего два пенса в день, эта экономия на каждом негре дает мне три фунта стерлингов прибыли, то есть, считая три сотни моих негров, триста фунтов стерлингов — сверх тех семи фунтов, которые каждый из них мне уже принес. Таким образом мне в год удается получать с каждого из моих рабов десять гиней чистого барыша; это доводит чистый доход с моей плантации до трех тысяч фунтов стерлингов. Правда, — прибавил он, — когда следуешь такому способу ведения хозяйства, мои негры живут самое большее только восемь-девять лет, но это значения не имеет, потому что через четыре-пять лет каждый негр возвращает мне сорок гиней, в какие он мне обошелся! Поэтому, если он живет всего четыре или пять лет, это его дело, поскольку излишек в четыре года представляет собой чистый барыш. Раб умирает — скатертью дорога! На прибыль, какую я получил, экономя семь-восемь лет на его еде, мне будет на что купить другого негра, молодого, здорового вместо обессиленного существа, больше ни на что не годного, и вы сами понимаете, что эта экономия, если имеешь триста рабов, огромна!»

Вот как говорил этот человек или, вернее, тигр в облике человеческом! Вот какие рассуждения я услышал и устыдился, что тот, кто их высказывал, тоже белый, как и я!

О свирепые европейцы! — воскликнул оратор, намеренно сдерживая то волнение, которое его последние слова вызвали в зале. — Неужели вы навеки останетесь жестокими тиранами, когда можете стать благодетельными покровителями негров? Существа, которых вы преследуете, подобно вам зачаты женщиной и рождены ею; она девять месяцев вынашивала их во чреве своем, подобно тому как ваши матери вынашивали вас; она произвела их на свет с теми же муками и с теми же опасностями, подвергаясь которым и ваши жены рожают своих детей! Разве эти существа, как и вы, не были вскормлены молоком? Разве их воспитывали не с той же нежностью, что и вас? Разве они не такие же люди, как вы? Разве не единый Создатель сотворил всех нас? Разве не одна и та же земля носит и кормит нас? Разве не одно солнце освещает нас? Разве не одному Отцу Вселенной мы все поклоняемся? Разве у этих существ нет сердца, души, тех же порывов нежности и гуманности, что присущи и нам? Неужели то, что цвет их кожи отличается от цвета нашей кожи, служат законным основанием для того, чтобы убивать их, отнимать у них жен и красть их детей, заковывать их отцов в цепи, чтобы наконец, вынуждать их претерпевать на земле и в океане самые гнусные жестокости?