Читайте историю всех народов и всех государств земли — и вы не найдете примера столь обдуманной и столь постоянной жестокости ни в одной империи, ни в одном веке, даже самом варварском. Почему же в эпоху, когда здравая философия и необъятные знания озарили Европу самыми возвышенными открытиями, вы по-прежнему остаетесь ужасом африканцев, кошмаром ближних ваших, гонителями рода человеческого? Сотрите из памяти — время для этого еще есть — все жестокости, явив всей земле пример гуманности и благотворительности: сделайте негров свободными, разбейте их оковы, сделайте их существование терпимым и будьте уверены, что освобожденные люди станут лелеять вас как отцов своих и будут служить вам лучше рабов, ненавидящих вас как палачей!

Последние слова речи, увенчанной антитезой, заставили аудиторию встать: слышались крики «браво», приветственные возгласы, рукоплескания; мужчины бросились к трибуне, женщины махали носовыми платками, и оратор сошел в зал под восторженные вопли «Свобода! Свобода!».

Дантон повернулся к Марату; раза два-три он едва не поддался общему воодушевлению, но чувствовал, что язвительный спутник с трудом сдерживает насмешку, готовое вырваться наружу презрение, и это останавливало его.

Все-таки, когда оратор закончил речь, он повернулся к Марату и спросил:

— Ну, что вы думаете обо всем этом?

— Я думаю, — ответил Марат, — что потребуется много заседаний, вроде этого, и немало ораторов, вроде Малуэ, чтобы заставить человечество сделать шаг вперед.

— Но дело, которое защищает Малуэ, прекрасно! — воскликнул Дантон; он, привыкший к тогдашней философской риторике, хотел, по крайней мере, не уступать Марату без спора.

— Несомненно. Однако есть гораздо более неотложное дело, которое надлежит защищать, нежели свобода рабов в Америке.

— Какое же?

— Свобода крепостных во Франции.

— Понимаю.

— Так вы обещали пойти со мной?

— Обещал.

— Тогда пошли.

— Куда?

— Вы привели меня к аристократам, которые рассуждают об освобождении черных, не правда ли?

— Разумеется.

— Прекрасно… Я же отведу вас к демократам, которых заботит освобождение белых.

С этими словами Марат и Дантон ушли, и никто не обратил на них внимания, хотя людьми они были заметными: внимание всех сосредоточилось на ораторе, в эту минуту сходившем с трибуны под приветственные возгласы собрания.

Пройдя несколько шагов, Марат и Дантон оказались в Пале-Рояле, уже менее многолюдном, чем тогда, когда они туда пришли, ибо время было позднее, и если красноречие оратора обладало способностью заставить забыть о времени, то остановить его оно не могло. Впрочем, на этот раз не Дантон служил Марату вожатым, а Марат вел Дантона, и мрачный поводырь, казалось, спешил добраться до цели, словно направлялся на заранее условленную встречу.

Попутчики дошли до галереи, идущей вдоль улицы Валуа, и сделали несколько шагов по ней; потом Марат свернул направо, в узкий проход; Дантон последовал за ним, и вскоре они оказались за пределами Пале-Рояля.

Улица Валуа в те времена была пустынна совсем по другим причинам, чем в наши дни; владельцы особняков, окна которых действительно закрывали новые постройки его светлости герцога Орлеанского, еще не желали извлекать пользу из своих дворов и садов, чтобы строиться самим; кстати, весь фасад Пале-Рояля, выходящий на эту улицу, не был достроен и кое-где через заваленный камнями проход, недоступный для проезда экипажей, было трудно пробраться даже пешеходам.

Марат двигался посреди строительных лесов, камней, ждущих пилы каменотеса, куч щебня, ждущего извести, так уверенно, словно держал в руке нить этого нового лабиринта, и, изредка оборачиваясь, чтобы взглянуть, не отстает ли его попутчик, привел Дантона к входу в некое подобие подземелья, куда проникали, спустившись вниз на дюжину ступеней.

На улице все спало или казалось, что спит, только из одной отдушины, откуда в свежий ночной воздух валил теплый пар, изредка доносился гул, напоминающий рокотание подземного вулкана.

Хотя всем увиденным на улице он был хорошо подготовлен к встрече с обстановкой в подземелье, Дантон задержался у зева этой пропасти, куда смело нырнул Марат; наконец Дантон решился, стал спускаться вниз, но на последней ступеньке остановился.

С этого места ему открылась следующая картина.

Огромный сводчатый зал прежде, то есть до того как был поднят уровень земли, служил, вероятно, оранжереей в одном из тех необъятных особняков, часть которых к тому времени уже исчезла, а уцелевшие сносились каждый день; лет двадцать пять — тридцать тому назад эта оранжерея сменилась таверной, но последняя, оставшись питейным заведением, тем не менее изменилась, должна была стать и действительно стала клубом.

Этот клуб пока знали только его члены; в него, словно в масонские ложи, пропускали по определенным условным знакам или паролю, и назывался он Клубом прав человека.

Поэтому, либо из осторожности, либо для того чтобы создать видимость, что между прежним и новым назначением помещения нет явной разницы, вокруг столиков, оставленных на своих местах и уставленных оловянными кружками на цепочках, на шатких скамьях и колченогих стульях восседали любители выпить.

Сквозь воздух, посеревший от табачного дыма, чада ламп, перегара от клиентов, можно было разглядеть, как в глубине, словно тени, передвигались те, кому их денежные средства не позволяли воздать должное вину этого заведения, кто с пустым желудком смотрел мрачным, завистливым взглядом на тех баловней фортуны, у которых не столь жестокая нищета еще не отняла нескольких су, что они могли оставить в этом вертепе.

Позади этой плотной массы людей, в самой отдаленной, едва различимой части зала на пустых бочках возвышалось некое подобие театральных подмостков, куда взгромоздили старый прилавок, ставший столом председателя. На этом столе стояли зажженная свеча, без которой он полностью бы скрылся в темноте, и погасшая свеча; дух экономии, витавший в заведении, считал достойной порицания роскошью две одновременно горящие свечи и одну из них задул.

Различие между изысканным, надушенным обществом, позолоченным, обитым бархатом залом, откуда ушли Марат и Дантон, и этим сборищем угрюмых оборванцев, этими темными, закопченными сводами, куда они углубились, было разительным; но, надо здесь заметить, они, миновав лимбы незримой буржуазии, нырнули из рая аристократии в ад народа.

В ту минуту самой важной фигурой этого подземного собрания, казалось, был хозяин заведения: по крайней мере, чаще всего, хотя и не всегда уважительно, его имя произносилось в этой компании, подобной которой, конечно, в то время нигде нельзя было найти.

— Журдан! Вина! — зычным голосом крикнул огромного роста посетитель в рубашке с засученными рукавами; у него были сильные руки и румяное свежее лицо: свежесть эта всегда заметна на лицах мясников и колбасников, то есть людей, вдыхающих испарения крови.