изменил, — отвечает Дамир. — Я тебе так по телефону и сказал.

Может быть, он только что и собирался сказать правду… Точно, собирался. Стыдно. Проще дальше отпираться, словно «так просто получилось». Дамир на ходу оправдывает себя. И начинает иррационально злиться на брата, который сидит и смотрит почти высокомерно.

— Как это произошло?! — спрашивает брат.

В его словах звучит нечто большее.

«Как ты до такого докатился?»

«Ты ее разлюбил?»

«Ты же никогда так не делал!»

— А ты не знаешь, как это обычно происходит?

— Стоп, — он вытягивает руки вперед над тарелкой. — Мне казалось, что у вас с этим, — он выделяет слово особенным пошлым голосом, — всегда было все норм.

Дамиру становится тошно.

Тошно, что Тимур всерьез думает, будто ему могло не хватать близости с Виталиной или что она не давала ему то, что требовалось в спальне.

Она была прекрасной, всегда.

У них сразу возникла связь, которая чувствовалась и в постели.

Когда Дамир впервые увидел ее обнаженной, его кожа покрылась мурашками предвкушения похлеще, чем ее почти белая, нежная кожа, а когда они, наконец, оказались в постели, горячие и изголодавшиеся от долгих прелюдий в виде свиданий и поцелуев на прощание, он ощутил себя самым счастливым мужчиной.

Но следом ему становится до безумия стыдно, что так он Виталине и сказал…

Будто она вынудила его своей холодностью. Будто она «фригидная». Какой бред. Наверное, та сцена в спальне будет преследовать его до самой смерти. Дамир так сильно себя накрутил, а Виталина появилась настолько стремительно возле них прямо во время… Растерявшись, он сказал жене даже больше, чем планировал, чем требовалось.

Затем пришлось «придерживаться версии».

— Не твое дело, — подводит черту Дамир и опускает глаза в тарелку.

Он знает, что Тимур, естественно, не отступится, и он скажет ему правду — наверное, единственному человеку на земле, который сможет его понять. Но не сейчас. На Дамира снова накатывает разбитость и усталость. В голове все крутятся и крутятся слова, сказанные Виталине. Крутятся ли они и в ее голове?

— И типа все, развод?

— Ну да.

Тимур показательно опускается на спинку стула. Он криво усмехается.

— Что тут, черт возьми, произошло?

Внутри у Дамира что-то щелкает.

— Откуда тебе знать? — саркастически замечает он. — За три года, пока тебя не было, многое могло измениться.

— Только не начинай…

Брат поднимается, идет к столу возле раковины.

Может быть, Тимур и следил за его жизнью. Другое дело, что Дамир многое не рассказывал. Какой смысл было делиться тем, о чем брат догадывался? Никто не поднимал такие темы. Отец продолжал контролировать каждый шаг сына, который остался с ним. И иногда Дамиру казалось, что он делал это с двойным усердием — и за брата, выскользнувшего из его гнезда.

— Удобно, наверное, приезжать на денек-другой, радовать всех своим распрекрасным лицом, но не углубляться в проблемы, — распаляется Дамир, — не задавать сложных вопросов и не брать на себя ответственность… Ни в чем, никогда!

— Разве я не задаю вопросы? Толку с них? Ты не отвечаешь.

— Ты знаешь, о чем я, — сверкает глазами Дамир, сжимая вилку сильнее.

О да, они оба знают. Тимур убежал не только от отца, но и от своего брата, который тогда в нем одном находил опору.

Тимур вздыхает.

— Я не убегал, — говорит. — Ты так считаешь. Ты постоянно об этом говоришь, и, наверное, у меня нет шансов тебя переубедить. Но в моих глазах я не сбе…

— Ты именно это и сделал. Оставил меня одного отдуваться, быть «надеждой» отца…

— Ты сам выбрал такой путь, забыл? — Тимур теперь тоже кричит.

— У меня выбора не осталось.

— Я тут ни при чем, — жестикулирует Тимур, показывая руками на себя, — тебе не оставила выбора гордость, твоя правильность, твое желание во всем следовать указке отца. Да ты просто хотел это, ясно? Хотел быть великим и ужасным гендиректором в холдинге отца.

Дамир едва не рычит.

— Не смей так говорить, — вкрадчиво велит он.

— Как будет угодно! Я единственный, кто тебе скажет правду…

— Не надо.

— К черту. Бессмысленный разговор. От и до бессмысленный. С меня достаточно.

На том все и заканчивается.

Как будто кто-то выключает свет в комнате.

Дамир привык к такому, но все равно чувствует себя немного оглушенным, когда брат разводит руками и спешно уходит в гостевую спальню. Он смотрит на кухню, на автомате убирает тарелки и немного приходит в себя. После вечера с братом он чувствует себя еще хуже, чем до него.

* * *

Мама хватается за сердце и велит принести ей капли после первой же моей фразы. Я знаю, что иногда мама переигрывает, перетягивает на себя одеяло всеобщего внимания, хотя развод — это вовсе не ее трагедия и драма.

Я возвращаюсь с ней на кухню, отставая на шаг.

Мама садится на стул и продолжает обмахиваться рукой.

Я даю ей стакан воды и сердечные капли. Стою и молчу, пока она не заканчивает их считать. Проходит секунд тридцать.

Мама поднимает глаза, но в них нет ни капли теплоты или понимания. Так мама смотрела на меня в детстве, если я роняла на пол посуду или обрисовывала обои, так она отчитывала меня в юности, если учитель замечал проблемы с уроками.

Я боюсь, что из разговора ничего толкового не получится.

Мама, словно стремясь доказать мне это прямо сейчас, спрашивает:

— Что ты наделала?! — она щурится.

Ко мне возвращается то гадкое ощущение предательства от самого близкого. Именно так я чувствовала себя, глядя на абсолютно отчужденного от меня Дамира, который поднимался с постели.

— Мам, — во мне тоже что-то сжимается, — он изменил мне и…

— И что? — она повышает голос, загоняя меня в угол этими неожиданными эмоциями. — Покажи мне мужчину, который ни разу не изменял жене. Покажи, я хотя бы посмотрю на него, краснокнижный экземпляр, — она невесело хмыкает и поднимается.

— Мам, я…

— Садись, садись, говорю, — она берет меня за локоть и вынуждает устроиться за столом. — Дочка, — начинает она, — у всех случаются сложные дни. Я где-то читала, кстати, что как раз вот ваш срок совместной жизни — три года — это кризисный период. Его надо пережить вместе. Если бы у вас был ребенок, было бы, конечно, легче. Но, — она вздыхает, но так и не отпускает мою руку, — надо стараться лучше, понимаешь? Взять отпуск, заняться собой, расслабиться, и не отпускать от себя Дамира, чтобы почаще пробовали зачать, поняла меня?

— Мам, что ты несешь?!

— Так, — она хлопает ладонью. — Кто тебя научит уму-разуму, если не я? Подружки эти твои, которые сами