— Вполне. Если только балет и пантомима не заломят цену.

Что-то в его тоне мне не понравилось.

— Постой, я дурак. Даже не спросил, какие идеи появились у тебя. Мы же работаем вместе.

— А, ну да. Это в общем-то я и собирался тебе сказать. Дело в том, что у меня нет идей. Я уже третью ночь не могу уснуть без снотворного. Просыпаюсь в четыре и считаю, сколько дней осталось до встречи с Амосом. Сказать тебе правду? Мне осточертело придумывать. Вчера я увидел, как Адель заклеивает конверты с пригласительными. Там была сотня конвертов — она чертыхалась, что ей скучно, — а я ей завидовал. Я хочу покоя. Хочу сам покрасить коттедж. И забор. Хочу красить его долго-долго. Хочу полностью забывать об агентстве, только лишь завожу машину, чтобы ехать домой. Максимум — изредка придумывать, что нарисовать на лого для чокнутых идишистов, или слоган для клуба вязальщиц, и если можно, то в нормальные сроки. Я понял это только сейчас, фестиваль не для меня.

…

Мою концепцию фестиваля утвердил Союз Кинематографистов, и теперь оставалось лишь ее воплотить. Мы составили список танцевальных коллективов. Увы, он был очень коротким. Хороших балетных ансамблей было лишь два: группа Абулафии и балет Штерна. Потом оказалось, что Штерн уезжает на гастроли.

— Только бы Абулафия не оборзел и не запросил слишком много, — говорил Амос, назначая с ним встречу.

Я просмотрел в Интернете фрагменты их спектаклей — это было великолепно. Если только Абулафия пройдет в наш бюджет, то у нас будет балет! Двадцать идеальных тел, которые понесут море на себе. Понесут в буквальном смысле. Накануне мне пришло в голову, что старинные механизмы — валики и шестеренки, создающие ощущение средневекового театра, — могут появляться на сцене лишь изредка, а море мы создадим из танцовщиков. Они будут нести в руках картонные волны, поднимая их и опуская, или колыхать длинные полоски ткани. Абулафия — отличный балетмейстер, он придумает тысячу разных морей.

В день, когда он пришел на встречу с Амосом, я пару раз выдумывал предлоги, чтобы пройти мимо директорского кабинета и заглянуть в огромное окно, выходящее в коридор. Амос что-то говорил, а Абулафия, похожий на изящный черный иероглиф, сидел в кресле и спокойно слушал, склонив голову, которая выглядела огромной, — из-за дредов.

— Уперся рогом, — объявил Амос, когда тот ушел. — Говорит, что они там ставят большой спектакль, и если уж отвлекаться, то за деньги. Как будто я ему опилки предлагаю. Я просил его подумать, но чувствую — откажет. Ищем альтернативу.

Альтернативой были несколько любительских танцевальных групп, состоящих из акселераток допризывного возраста, неуклюжих и старательных. У меня сердце сжималось при мысли о том, как они будут выглядеть на сцене. Похоже, все мои идеи теперь пропадут из-за того, что с балетом не складывается.

— А ты позови ваших, — сказал мне вдруг Ури.

— Каких это «наших»?

— Ну ваших, русских.

Слова Ури решили все. Я вдруг вспомнил, что видел где-то в газетах рекламу русского балета, который как раз сейчас должен быть в Израиле на гастролях. Зачем искать среди любителей, если можно еще попытаться найти профессионалов? Я побежал к Амосу.

— Русские? Это идея. Уболтай их, и все получится.

— Я? Я должен их уболтать?

— Ну да. Вы же все — одна мафия.

…

Гастроли студии Полины Малевич начались два дня назад. На афише возле театра я еще раз увидел ее лицо, знакомое по газетной рекламе. На вид ей было лет сорок, а может, и все пятьдесят. Полина была похожа на в меру воинственного грифа. Накануне я посмотрел всю «Тщетную предосторожность», где она танцевала Лизу. С моей стороны это было скорее религиозное действие, чем подготовка к беседе. Я не представлял, чем этот старый балет мог мне сейчас помочь. Амос советовал использовать самую примитивную лесть, но я никогда так не умел. Если начну с комплиментов, то запутаюсь в собственных ногах, как тот деревенский парень в балете, в сцене свадьбы.

Я поднимался по широкой лестнице, ведущей в репетиционные залы театра. Откуда-то сверху доносились голоса; навстречу мне плыли волокна сигаретного дыма.

Всю лестничную площадку занимал огромный розовый скорпион с задранным вверх острым хвостом. Он был живым! Хвост был направлен в потолок, но медленно разгибался и одновременно поднимался все выше. Я замер. Скорпион вдруг повернул ко мне сразу два человеческих лица, и тут же стал двоими: парнем и девушкой в розовых трико. Теперь я понял, что парень сидел на табурете, положив мускулистые ноги на подоконник. Он курил и читал журнал, а девушка опиралась руками о его плечи, как о балетный станок, и делала балетную растяжку: нога поднята вверх, носок розовой пуанты торчит, словно острое жало.

— Простите, — я сам не знал толком, за что извиняюсь. Наверное, за ужас, написанный у меня на лице.

— О! Он по-русски говорит? — обрадовался парень. — Вот у него и спроси.

— А вы же местный, да? — обратилась ко мне девушка. — Не подскажете, где здесь у вас можно крестик освятить?

Я ходил по коридорам, но никак не мог отыскать Полину. Люди, которые мне теперь попадались, видимо, были не из балета, и никто из них не знал, где она сейчас. Наконец я нагнал в коридоре маленькую женщину в джинсовом жилете, но когда уже открыл было рот, чтобы к ней обратиться, она вдруг подошла к одной из дверей, за которой был слышен шум голосов, рванула дверь на себя и заглянула в комнату:

— Мальчишки, Кротов, Тищенко, вот только выйдите мне еще раз на сцену без грима. Ноги поотрываю!.. — Она закрыла дверь и вопросительно посмотрела на меня: — Что-то ищете?

Я открыл рот во второй раз, но тут из-за двери раздался взрыв хохота.

— Что и требовалось доказать! — сказала женщина со скорбным торжеством, прислушиваясь к смеху. — Так чем могу помочь? — Она наконец полностью повернулась ко мне.

— Я ищу Полину.

— Она на сцене.

— Выступает? Сейчас?

— Да нет, они там репетируют.

— А как туда пройти, за кулисы?

Она посмотрела на меня почти с нежностью. И тогда-то я и узнал, что нет никакого «за кулисами». Есть сцена, ее освещенная часть, открытая зрителю, и темная, где стены даже не оштукатурены, словно это пространство специально сделали таким неуютным и временным.

За всю свою жизнь я не узнал о театре так много, как в тот первый день. Полину Малевич я увидел сразу. Она молча наблюдала за тем, как худой длинноволосый парень проводил репетицию. Чтобы подойти к ней, мне пришлось пробираться сквозь лежбище танцоров, которые расположились тут же. Позже, раз за разом оказываясь в театре, я привык к этой манере балетных растягиваться на полу при первой же возможности. Но в тот день все для меня было внове. И то, как они лежали там вповалку, и то, как отдыхающие артисты смотрели на танцующих: они улыбались, словно видели репетицию впервые. Но больше всего меня удивил тогда балетный топот — страшный, татарский, — от которого пружинили доски сцены.