— Вот «Отель Калифорния», например. Я помню, как впервые услышал эту песню в семьдесят шестом. Я тогда подумал: «Ну как такое может быть, старик, любящий «Калифорнию», я еще ни одного такого не видел».

Мы смеемся, и он продолжает:

— Ей-Богу, казалось, что только лишь разлюблю это, так старость на меня и накинется. Я не знал, что все работает наоборот.

— Наоборот? Это как?

— Да элементарно же! Вот мы с вами — первые люди на земном шаре, кто стареет вместе с «Калифорнией». То есть это не мы с ней, а она с нами: это мы продели ее в себя, как нитку в иголку, и тянем, тянем за собой, в старость, в нашу… в нашу смерть, в будущее. Теперь это уже не музыка хиппарей, а просто человеческая музыка. Помните анекдот про «передать соль»? Кто знает, может, для того я и жил, чтобы перетащить на себе «Калифорнию». Но что тогда делать вот с этим? — Кит кивает на корпуса за нашей спиной. — Чертов укурок Герц придумал такое, что не пролазит в игольное ушко. Знаете, как вначале назывался этот проект? «Конусы»! Конусы, а вовсе никакой не «Чемпион». Это потом Герц изменил идею: поменял конусы на комки, правда, как видите, не менее дикие, а заказчики поменяли название. Но все равно, главное осталось: весь этот белый абсурд. Не знаю, чего он ожидал от будущего, чего мы ожидали. Это было задумано как гостиница для всяких международных делегаций и шишек-дипломатов. Можете себе представить их здесь? Вот и я не могу. А теперь скажите, каких гостей собирался разместить здесь Герц, — инопланетян? Нет, я точно помню, он не верил в пришельцев, тогда чего он ожидал от нас? Видимо, он думал, что мы как-то так изменимся, что еще пара лет, и скошенные стены будут нам в самый раз. Но мы не изменились. И теперь каждый раз, когда я стукаюсь о потолок в своей треугольной ванной, думаю только об этом: «Получай, Кит, получай, дурья башка. Надо было быть смелее. Надо было либо перевернуть этот мир с ног на голову, либо умереть молодым».

…

Кит уже давно ушел, а я все продолжала там сидеть. Еще один золотой февральский день позади, зима заканчивается, а я так не хочу, чтобы наступало лето. Но тут я вспоминаю, как в конце лета боялась, что зима окажется слишком дождливой или бессмысленно сухой. Лишь недавно мне пришло в голову, как это глупо: я всегда настороже, словно туповатый рыцарь, который ищет своего врага, чтобы сразиться с ним, но вдруг неожиданно находит его умирающим. «Видишь, я умираю, я ухожу — тебе не с кем воевать», — говорят мне зима и лето, и я чувствую себя не то брошенной, не то одураченной: мир вновь оказался уязвимей и слабей меня.

«Видишь, я умираю, я ухожу», — мне показалось, что и Кит хотел сказать мне именно это. Да нет, конечно, — он не мог меня узнать. Сомневаюсь, что он вообще меня видит. А ведь правда: он говорил со мной, словно со зрителем своих фильмов. Зрителем безымянным и безликим. Я — скрип кресел и покашливание по ту сторону экрана, я — темнота партера. И дело тут не в его звездной болезни, а в моей старости. Да, пора уже это признать: чтобы стать призраком, стать невидимой, иногда достаточно всего лишь постареть.

Мага Не прикасаться

Пару лет назад Мага вытащила отца из комы. Она навестила его в больнице лишь несколько раз. Не спать же там, в палате, свернувшись калачиком на раскладушке вместе с очередной его кралей. В отделении все смотрели на нее, словно чего-то ждали. «Попытайтесь с ним говорить», — она вспомнила, как врач советует это родственникам в каком-то фильме. Неплохо бы спросить вначале: «Вы с ним разговаривали раньше?»

Он общался с ней записками. Любую чепуховую писульку он выводил четким чертежным почерком на маленьких аккуратных стикерах — они тогда только появились. Но когда дело касалось кино, он оказывался еще более жутким аккуратистом. Никогда она не видела жирного следа от пальца на черном корпусе его камеры. Казалось, все эти его предметы невозможно залапать, как невозможно оставить след на черном сияющем боку огромной рыбины, на миг мелькнувшем над волной. Но почему именно к этой нетронутой черной поверхности всегда так хочется прикоснуться?

Не трогать! Реактивы.

Не прикасаться. Окрашено.

Он иногда красил черным какой-нибудь из домашних предметов: низкую скамеечку, на которую собирался поставить софит, или маленький столик. Маге казалось, что так он навсегда забирает домашние вещи в свой киношный мир.

Не двигать!

Не открывать!

Не шуметь. Идет запись.

После газетной шумихи, связанной с очередным романом со студенткой по имени Джулия, Мага избегала встреч с ним. Все вокруг шутили, что Кит — престарелый Ромео, и Маге было противно. Но после той истории с комой он и сам перестал звонить.

Сердечный приступ случился с ним в медовый месяц, когда газеты, наконец, отшумели, и Кит ушел из университета, чтобы зайти на новый виток сибаритства. Мать позвонила Маге и рассказала, в какой больнице он лежит. Когда Мага отворила дверь в палату, то увидела только голову и плечи — остальное было прикрыто простыней, под которой угадывались датчики. Его голова показалась ей огромной, а белые плечи были для нее новостью. Оказывается, она никогда их не видела. Потом уже ей пришло в голову, что она в жизни не видела существа более голого, чем ее отец в тот день в больнице. Он всегда фотографировался в черной футболке, как все киношники, и потому запомнился ей таким. Джулия (она, разумеется, тоже была черной футболке) сидела тут же, у постели, и когда вошла Мага, деликатно слиняла. Видимо, хотела дать ей возможность произнести идиотский монолог, обращенный к неподвижному телу, вроде тех, о которых сама отчитывалась в газетах. Девица торчала там, в коридоре, и когда Мага выходила из палаты, уставилась на нее так, словно ждала новостей. Маге захотелось сунуть ей коробку с пиццей, которая была у нее в руках. Она пересилила себя и прошла мимо, а выйдя из корпуса, смяла коробку, а потом — тяжелую и теплую, словно щенок, — запихнула в урну.

Вечером из отделения позвонили:

— Мага? Не хотим чересчур вас обнадеживать, но приборы зафиксировали мозговую деятельность. Похоже, это произошло как раз во время вашего визита. Вы с ним говорили?

После его выздоровления они и не виделись-то толком.

— Неужели он даже не сказал тебе спасибо? — спросил Бени, парень, с которым она тогда жила.

(Они сидели на кухне, ели спагетти, запивая их пивом, и пялились в телевизор, когда на экране неожиданно возник Кит, дающий очередное скандальное интервью.)

— Сказал спасибо, не сказал, — какая разница. Передай-ка пармезан.

В последние годы они с отцом почти не виделись. Даже если и встречались на каких-нибудь родственных сборищах, то с трудом могли обмолвиться двумя словами. Так было до того дня, когда она увидела его в окне первого этажа на одной из центральных улиц.