Мы договорились, что он придет к нам домой около восьми вечера. В тот день я закончил работу намного раньше обычного и бездумно блуждал по сети, как вдруг позвонил Пчелка.

— А что пить будем?

— Ты же вроде собирался купить.

— Они сегодня рано закрываются, я не успею.

— Тогда я куплю.

— Не-не-не, ты всякую гнусь покупаешь. (Это было правдой, я не разбирался в спиртном.) Давай так. Приходи в магазин, замени меня здесь на полчаса, а я сбегаю.

Покупателей в этот час в «Ложе» не намечалось. Пчелка убежал за выпивкой, а я улегся на самый удобный из матрацев с подвернувшимся под руку журналом. Минут через десять он неожиданно позвонил.

— Слушай, такое дело. Мы тут случайно встретились, придем вместе. Сейчас здесь, в магазине, бухло покупаем. Тебе пиво брать?

— Бери, если хочешь, — ответил я, а когда нажал на отбой, то вдруг задумался. Мне показалось, что Пчелка позвонил по надуманной причине только для того, чтобы их приход не выглядел странным. А что, если все наоборот, и он хочет меня предупредить? Я встал, запер магазин, и, отыскав в диване все спрятанные там пакеты, переложил их в одну из потолочных секций. Я не мог бы объяснить тогда, почему это сделал. Знал ли я, что мы не пойдем домой и останемся выпивать тут же, в «Ложе», что тот тип растает в воздухе, а мы, обдолбанные, этого даже не заметим? Что из магазина нас увезут на скорой, а Обелиск вскоре продадут? Нет, конечно, — откуда мне было знать.

…

С тех пор как я поселился в Пузырьке, я каждый день собирался позвонить Пчелке, да так и не решился. Я чувствовал себя виноватым, ведь он привел того типа для меня, и для меня выпивал с ним, закусывая таблетками. Так он, видимо, понимал построение доверительных отношений в криминальных кругах. Он чуть не умер ради моей удачной сделки, а я? Я перепрятал траву. Я вновь и вновь репетировал свои оправдания, ведь рано или поздно мне придется их произнести. В тот вечер, когда мы напились, я боялся, что Пчелка вполне может опять проговориться, а тот мутный тип вполне может сунуть пакеты за пазуху и уйти, пока мы, обдолбанные, сидим с глупыми улыбками. Случись такое, это было бы только полбеды. Сейчас меня пугало другое, и этого я уже не могу сказать ни Пчелке, ни кому-то еще: время от времени я задумывался бы, случайно ли нас ограбили. И нас ли ограбили, или только меня. Но стоило лишь этой мысли прийти мне в голову, как я вспоминал его лицо на больничной подушке. Он ведь почти светился, как какой-то старый буддист; разве у предателей бывают такие лица? И тогда выходило все наоборот: это я бросил его на произвол судьбы.

Я наконец добрался до «Чемпиона» и решил больше не терзать себя. Теперь надо только понадежней спрятать пакеты.

Стелла Перенести Калифорнию

Здравствуй, дорогой Голди!

Мне кажется, я не совсем подхожу для миссии, которую на себя взяла. Наиболее ценную информацию обычно получаешь из разговоров с людьми, а я слишком уж люблю одиночество. Я занята разрешением тысячи маленьких и бесполезных тайн, которые «Чемпион» дарит каждому, кто готов остановиться и посмотреть вокруг. Кто оставил вон у того куста круглый аквариум, наполненный бумажными журавликами? Кто вырастил герань в старой ванне, стоящей на одной из старых террас? Где живет бездомный, которого я встречаю изредка в дальних уголках парка? Вчера я вновь видела его ужинающим там же, на бетонной свалке. Когда я подошла, он уже сворачивал газету — видимо, только что доел свои бутерброды. Я думала, что он встанет и уйдет, но он достал из-за пазухи синюю тетрадь и принялся что-то записывать. Вначале мне показалось, что он пишет на самой обложке синего цвета, но когда он перевернул страницу, она оказалась точно такой же. Ну и чудак! Вот с кем я могла бы обменяться гипотезами по поводу аквариума с журавликами и герани в ванне. В последнее время я редко вижу людей, которые что-то пишут. Как наивно, почти беспомощно мы выглядим за этим занятием, дорогой Голди. Сегодня, когда любой ребенок держит в руках телефон с хорошей камерой, кому нужны мы, летописцы — тихие свидетели, чьи слова не подтверждены ни единым кадром? Мне кажется, мы похожи на призраков: так же, как они, легки и любопытны, и так же невидимы.

— Доброе утро! Я не помешал? — Я захлопываю блокнот с недописанным письмом и поднимаю голову. Прямо передо мной стоит Гидон Кит собственной персоной. Он в модном спортивном костюме желтого цвета. Неужели занимался бегом? Невероятно.

— Пойдете сегодня на лекцию? — спрашивает он, протягивая мне буклет.

— На лекцию Зобака? Поэма о диабете или описание похождений раздраженного кишечника?

— «Жизнь желудка», — объявляет Кит.

— Ага, значит, на этот раз желудок!

— Напрасно иронизируете. Зобак, конечно, забавный, но дает дельные советы. Я взялся кое-что выполнять и похудел на четыре килограмма.

— Мне нечего возразить на столь серьезный довод.

— Мне кажется, или мы и в самом деле где-то встречались? — Кит явно хочет сесть и смотрит на мою палку так, словно она должна смутиться и уступить ему место. Я отодвигаю ее, помедлив лишь долю секунды, но чувствую, как эта самая доля падает на чашу весов, словно крохотная гиря, и раздутое Китовое самомнение становиться легче на целый грамм.

Я знала, что вот-вот встречу его в парке или в столовой, и все-таки мне тяжело говорить с ним беззаботно. Кит усаживается рядом и внезапно закатывает рукав спортивной куртки. Он показывает мне руку, белую и беззащитную, как очищенный банан.

— Вот, полюбуйтесь! — Над локтем у Кита сочный свежий синяк. — Стукнулся о косяк в ванной, — сообщает он доверительно. Я любезно и сочувственно улыбаюсь. Я тоже в первые недели набила себе немало синяков. О безумной архитектуре «Чемпиона» и ее вопиющем неудобстве я написала Голди в первом же отчете.

— Вроде обустроился, а к этому все не привыкну. Чертовы кривые косяки и шестиугольные комнаты, чертов модернизм, чертов Герц!

— Герц — это кто?

— Не кто, а что. Герц — это явление, ну и мой друг заодно. Герц все это спроектировал, вот этот модернистский… бред. Наклонные стены, дверные проемы под немыслимым углом… Когда набьете очередную шишку, будете знать, кому сказать спасибо. Впрочем, вы не сможете, парень давно умер.

Я смеюсь — все-таки в обаянии Киту не откажешь. Даже теперь, когда от него несет каким-то лекарством. Аромат дорогого одеколона лишь едва пробивается сквозь этот аптечный запах, словно крики запертого заложника.

— Мы думали, что никогда не постареем, Герц и я, — добавляет он вдруг тихо. — Герц твердо знал, что и дальше будет карабкаться по своим конструктивистским лестницам.

— А вы?

— А я… Хотите правду? Я думал так из-за музыки.

— Музыки? Какой?