– Почему под окнами? – ухмыльнулся он с поганым намеком. – Я и внутрь войду, не постесняюсь.

– Не надо! – резко отвергла она его предложение. – Обойдусь!

– От тебя скоро будет вонять, как от овцы в стаде, – сморщил он нос. – А мне нюхать?

– Переживешь, – огрызнулась она и в душе порадовалась своей сообразительности.

Меньше поводов даст таким образом для приставаний этому уроду. Он хоть и утверждал вначале, что она не должна и не смеет надеяться на лавстори про красавицу и чудовище, что соблазнить ей его ни за что не удастся – хотя у нее и в мыслях ни-ни, – но пару последних дней Кузьмин как-то очень уж пристально на нее начал посматривать. Ухмылялся при этом, гад, так противно, с таким подтекстом, что не бойся она его так смертельно, непременно по башке бы ему надавала, как в отрочестве их лихом.

– Эй, Игнатова, умыться бы тебе не помешало, – Кузьмин протянул руку и потрепал ее по щеке. – Щетка зубная есть, новая, в упаковке. Можешь воспользоваться. И шампунь я прихватил, с твоей, между прочим, туалетной полки.

– Спасибо, – прошипела Дина со стиснутыми зубами. – Обойдусь!

Сидеть вот так совсем рядом с Кузьминым, благоухавшим чистотой и свежестью, было неловко. Она опустила глаза на свои коленки, прикрыв их ладонями. С горечью оглядела запущенные грязные ногти, огрубевшую кожу рук. Шевельнула пальцами на ногах, те тоже чистотой не блистали.

– Если станешь тупить, – грубая ладонь Кузьмина по-свойски улеглась ей на плечо, – я тебя насильно выкупаю, так и знай.

– Отстань, а! – попросила она плаксиво и взглянула на него исподлобья. – Ну, чего ты от меня хочешь?! Что ты ко мне пристал?!

– Я уже говорил, не повторять же все снова, – Кузьмин откинулся назад, облокотившись спиной о деревянную грубую стену. – Жить мы тут будем ровно столько, сколько я захочу.

– А как долго ты захочешь?

Она точно помнила, что сроков никаких не оговаривалось в дороге, и лелеяла надежду, что Кузьмину когда-нибудь все же надоест это дурацкое деревенское проживание с деревянным туалетом, с ледяной водой из колодца, со скудной едой, которую она готовила на керосинке или на костре. Что он устанет без сотовой связи, без электричества и телевизора, и бока у него разболятся от такой же точно, как и у нее, койки, разве что с тремя досками под пружинами.

Вот бы побыстрее ему все это надоело!

– А сколько еще ты захочешь тут сидеть? – повторила она вопрос, продолжая смотреть на Данилу исподлобья. – Каков твой срок?

– Срок-то? – Его гладко выбритые щеки неожиданно побелели, а темные, наполненные ленивым высокомерием, глаза глянули на Дину неприязненно. – А срок, дылда, – десять лет! Десять лет строгого режима! Помнишь, нет – приговор суда?

Лучше бы она не спрашивала. Не будила его воспоминаний, не провоцировала излишней жестокости. Не заставляла бы его наказывать ее. Он ведь тут же среагировал на ее вскинувшиеся плечи и подбородок. Мол, не виноватая она, сам напросился, нечего на зеркало пенять, коли рожей не вышел, и все такое. Так он «прочел» горделивую судорогу ее лица. И тут же – наказал.

Спрыгнул с койки, стащил ее, упиравшуюся, с кровати. И поволок на улицу. И плевать ему было, что она не успела обуться в резиновые тапки ядовитого розового цвета – подарок Кузьмина, черт бы его побрал! Что она занозила левую стопу на неоструганных досках пола в темных сенцах. Либо занозила, либо гвоздем каким-то ржавым проткнула, но боль ее пронзила такая, что аж до колена ногу свело. Выпихнул ее на улицу, где с утра уже жарило солнце и дышать было невозможно. Схватил ведро с водой, которое с вечера оставил у крыльца. И окатил ее с головы до ног.

Дина визжала, вырывалась, ругалась, орала – все бесполезно. Кузьмин целенаправленно, унизительно убивал в ней личность. Пока она стояла и тряслась, пытаясь отлепить от намокшего тела прилипшую футболку, чтобы не торчала ее грудь так вызывающе, не пялились бы в его сторону затвердевшие соски, эта сволочь выдавила ей на голову половину тюбика шампуня и принялась намыливать, приговаривая:

– Немытым трубочистам… Стыдно, стыдно, дылда…

Потом – еще ведро воды и еще, уже совершенно ледяной воды, потому что она не успела согреться, только что поднятая из колодца. Потом этот гад стянул с нее мокрую футболку, укутал ее плечи большим махровым полотенцем. Хотел и трусы с нее стянуть, но Дина не позволила. Лягнула его ногой в пах, да так, что Кузьмин в траву улетел.

– Не тронь меня, сволочь!!! – закричала она сквозь слезы. – Только попробуй тронуть меня!!!

– И что будет? – Данила катался по траве, свернувшись клубком, и едва слышно постанывал. – Что будет, если трону?

– Я… – Дина подхватила кончик полотенца, утерла глаза. – Я повешусь тогда, наверное, Кузьмин! Просто повешусь!

– А почему так-то? – Он встал на коленки, все еще слегка покачиваясь от боли. – Хуже Витьки, что ли, твоего покойного я, да?

– Ненавижу! – произнесла Дина и снова заревела. – Как же я тебя ненавижу… Ты… Ты мне всю жизнь сломал!

– Я, значит? – Он недобро хмыкнул и медленно поднялся на ноги. – Не ты, а я, стало быть? Ну-ну, дылда… Продолжай в том же духе… А сейчас можешь пойти и переодеться в сухое. Заболеешь и издохнешь тут в глуши, а мне потом яму копать! Хотя… Хотя я тебя и так брошу – собаки все сожрут через неделю. Их тут много бродит.

Что да, то да, тут Кузьмин не врал. Бродячих собак, одичавших, озверевших и давно потерявших свой прирученный человеком облик, тут, видимо, было немало. Дина, бегая вечерами за баню с горячей водой в кружке, слышала неясные шорохи в соседних, заброшенных усадьбах, характерное повизгивание, лай. А однажды ночью они так жутко выли, что она еле удержалась от того, чтобы не попроситься к Кузьмину в койку. Он хоть и враг ее, но все же – на двух ногах, не в шерсти и не с клыками.

Она вернулась в отведенную ей половину за прозрачной клеенкой, которой Кузьмин занавесил все дверные проемы и единственную комнату разграничил пополам, откуда он нырял за русскую печку на свою кровать. Можно было бы туда пробраться и из кухни, но он из вредности предпочитал всегда пройти мимо Дины по вечерам, когда он уже поел, посидел на крыльце, налюбовавшись на звезды. Снова умылся и разделся до трусов с носками. Ему вот просто непременно нужно было пройти мимо нее в этих трусах и носках! Чтобы она мускулатурой его совершенной полюбовалась, что ли? А ей оно надо?

Так, пару раз глянула ему вслед. Рассмотрела в поздних сумерках длинный широкий шрам, идущий от поясницы до левой лопатки.

Тут же застоявшееся воображение нарисовало ей картину тюремных расправ, когда завсегдатаи нар, скучившись, бьют новичков чем ни попадя. И до того, как картинка эта исчезла, она успела даже Кузьмина пожалеть.

А он вон как ее! Ледяной водой из колодца, на голову! Потом голой оставил ее посреди двора стоять, гадина!!!

Дина запоздало всхлипнула от стыда, вытряхнула из сумки нехитрые пожитки с вьетнамского рынка. Вытащила из разноцветной кучи полосатые лосины, темную рубашку с рукавами до локтя, нижнее белье, теплые носки. Быстро оделась, обулась в цветные кеды, купленные для нее Кузьминым там же на рынке. И пошла в кухню, где он уже нетерпеливо гремел сковородкой и разжигал керосинку.