его: ему самому было слишком тяжело это слушать. И с каждым новым словом молодой священник все больше и все сильнее сомневался в Боге.

— А они все продолжали. После я понял, что колышки мне вонзали так глубоко, как могли, поэтому боль была в разы и разы больше, сильнее… больнее. К середине седьмого дня у меня не осталось голоса, чтобы кричать, и слез, чтобы плакать. Помнишь, священник, что раны на мне заживали быстрее, чем на собаке? Они стали затягиваться ещё быстрее. Это значило, что Чезаре и Гаспаро приходили чаще и сильнее пытали меня. Божественная сила, видимо, была им очень нужна. Мне, во всяком случае, хотелось так думать, потому что иначе это бы означало, что они издевались надо мной просто так.

Священник хотел закрыть лицо ладонями, но Рагиро остановил его, схватив за запястье, и покачал головой: слишком рано.

— Знаешь, что они сделали потом? — Рагиро не удержался от смешка. — Они прибили колышки к стене и подвесили меня на них. В таком подвешенном положении я провел четыре дня. Без еды, воды и сна. Наверное, я стал похож на скелет. Или на призрака.

Кстати, они никуда не делись. Призраки.

Они все так же стояли рядом со мной с сумасшедшими пустыми улыбками, и в одну из тех четырех ночей один из них заговорил со мной. Сейчас я не уверен, действительно ли слышал его, но тогда, находясь на грани безумия, я видел, как его улыбка менялась, и слышал, как в голове у меня эхом отдавались его слова: «Прошлое определяется настоящим. Будущее определяется прошлым». Тогда я не знал и не понимал, что это значит, но сейчас, кажется, начинаю догадываться. Только сейчас… Может быть, если бы я понял это раньше, все обернулось бы не так, как думаешь, священник?

— Чьи это были призраки, вы знаете?

— Думаю, тех, кого они убили. Таких же детей, как я. Но наверняка мы этого уже не узнаем, — пожал плечами Рагиро и поморщился.

— Я думаю, Рагиро, — начал говорить священник, — что вы ничего не смогли бы изменить. Думаю, что вам не в чем себя винить и что…

— С чего ты решил, что я виню себя? — резко перебил Мартина Рагиро.

— Хотите сказать, что это не так?

— Хочу сказать, чтобы ты не лез ко мне в душу. Я и так себя наизнанку выворачиваю перед тобой, потому что хоть кто-то должен услышать эту историю от начала и до конца, чтобы подобного ужаса ни с кем не повторилось. Ты же не допустишь этого, священник? Прошу тебя, сделай так, чтобы таких как Инганнаморте больше не появлялось и чтобы беспризорные дети не страдали по вине тех, кто возомнили себя богами.

Отец Мартин кивнул:

— Я обещаю.

Он не обещал. Он не имел ни малейшего представления о том, как это сделать, но отказать Рагиро не мог. Только не сейчас, не после того, что он пережил.

Кто-то зашуршал в углу комнаты, а потом из темноты показалась крыса: она грызла раскрытую страницу отброшенной Библии.

— Я четыре дня провисел в одном положении, не чувствуя ни рук, ни ног, — продолжил Рагиро. — Гаспаро резким движением сорвал меня со стены. Кровь хлынула, и я, кажется, снова почувствовал боль, хотя не уверен в этом наверняка. Если честно, я вообще ни в чем не уверен, особенно если это происходило где-то между реальностью и адом.

— Это был конец второго пути? — отец Мартин снова перебил Рагиро слишком резко и слишком живо.

Рагиро отстраненно покачал головой: конечно же, нет. Инганаморте не ограничились бы всего на всего четырьмя днями, это была бы нелепость.

— Ты правда считаешь, что они закончили бы на этом?

— Вы были ребенком! — на эмоциях воскликнул священник, но сразу же понял — зря. Глаза Рагиро широко распахнулись: никто никогда не считал это достаточно веской причиной, чтобы останавливаться, перестать, оставить его в покое.

— Священник, ты слишком мало знаешь о людях.

Мартин не стал с этим спорить.

Они помолчали. Непозволительно долго. Ночь была в самом разгаре, и за маленьким решетчатым окошком слышалась тишина.

— Самое интересное было потом, — задумчиво продолжил Рагиро. — После того, как Гаспаро сорвал меня со стены. Он не позволил мне передохнуть, сразу потащил куда-то. Тогда я ещё задавался вопросом, почему они не могли пытать меня в каком-то одном месте, но потом я понял, что для каждого Пути, для каждого испытания у них был свое помещение.

Мы с Гаспаро оказались в совсем маленькой комнатке, даже меньше той, в которой я изредка спал, когда мне позволяли и когда ночные кошмары и призраки не мучили меня. Такое, знаешь ли, случалось не часто.

Там стоял всего один стол, низкий, круглый и на одной ножке, сделанный из дерева и испачканный в чьей-то крови. Когда мы подошли к нему, я понял, что крови там было намного больше, чем я мог увидеть. Какие-то пятна были темнее, какие-то — светлее. Некоторые — совсем свежие, другие же, напротив, — затертые. Вероятно, порой они пытались отмыть этот столик, хотя зачем — непонятно.

Поверхность у него вся была в рубцах от лезвий, это было заметно даже невооруженным взглядом.

Гаспаро не произносил ни слова. Я, кажется, уже говорил о том, что он вообще был не особо разговорчив, как и все, кто когда-либо приходил ко мне. Гаспаро опустил меня рядом со столом.

Окон там тоже не было, только несколько факелов. Ничего, кроме этого кровавого круглого столика на одной ножке. Я никогда не забуду его, как и ту комнату. Как и все, что там произошло, — чуть тише добавил Рагиро. — В левой руке Гаспаро блестел огромный нож. Я никогда в жизни не видел таких огромных ножей, ни до того момента, ни после.

Он заставил опуститься меня на колени: столик был низким даже для меня. Уложил мою руку на этот столик. Знаешь, что было самым мерзким? Ощущение, будто рука пачкалась в чужой крови. Крови таких же детей, как я, которых Инганнморте здесь пытали и которым уже…

На этом столике они отрезали им мизинцы. На обеих руках. Просто рубили ножом, все ещё испачканным в чужой крови.

Вот так было и со мной. Он даже не привязал меня или мою руку, будто бы не боясь, что я могу дернуться.

Я не дернулся.

Я даже не