Потом, когда закончился Второй Путь, я вспоминал приходивших ко мне призраков. Между ними была одна общая чёрта: у каждого не доставало по одному пальцу на каждой руке. Но я не сразу обратил на это внимание. Может быть, если бы обратил… может быть… А впрочем, вряд ли, правда же, священник?

— Вряд ли, — тупо подтвердил отец Мартин, даже не вдумываясь. — Вряд ли.

— Да, — протянул Рагиро. — Точно. Боль окутала почти сразу, хотя… стоит ли мне говорить о ней, когда боль была единственной моей составляющей? Думаю, стоит, иначе ты забудешь о ней. Чтобы боль не забывали, о ней нужно постоянно напоминать.

И мне не переставали о ней напоминать. Никогда.

Знаешь, священник, я не помню, когда последний раз забывал о боли.

Тебе, возможно, кажется это ужасным, бесчеловечным, но для меня боль привычна. Она заставляла чувствовать себя живым. Удивительно, как мы можем договориться с собственным сознанием, убедить самих себя, чтобы реальность вокруг нас стала чуть менее ужасной.

Честно говоря, я не помню, кричал ли я тогда. Наверное, кричал, потому что нельзя не кричать, когда тебе отрезают часть тела. Но ты — поправь меня, если я не прав — уже устал слушать о моих криках и слезах.

— В вашей истории есть что-то другое? — отец Мартин не заметил, как его понимающий, сочувствующий голос стал грубым, резким. И от звука собственного голоса его передернуло, но эта грубость предназначалась вовсе не Рагиро — Инганнморте и самому себе. Сумасшедшим сектантам, потому что даже безумие не оправдывало их действий в глазах Мартина. Самому себе, потому что он никак не мог это изменить.

— Как ты думаешь? — губы Рагиро изогнулись в странной полуусмешке. Он смеялся над священником и в то же время безжалостно смеялся над собой. Он не хотел причинять боль именно отцу Мартину и понял это лишь сейчас, когда маска добродетели слетела с его лица, открывая привычную человеческую грубость и ненависть.

— Думаю, нет.

Рагиро предполагал, что священник продержится чуть дольше, а он сорвался — или сломался — на середине Второго Пути. Рагиро было почти жаль.

— Потом он отрубил мне второй мизинец. И вот тогда я уже кричал, точно помню. Раны от деревянных колышков ещё не зажили, ещё кровоточили, а он добавлял ещё. Когда лезвие ножа только-только касалось кожи, сердце замирало. В эти доли секунды ещё хранилась надежда на то, что крови можно избежать, но каждый раз Чезаре или Гаспаро отбирали эту надежду, которая пусть и ненадолго, но возвращалась.

Кисти рук начинали неметь.

Мне было больно, но я уже не различал источник боли. Гаспаро что-то говорил мне, но сконцентрироваться на его голосе не получалось. Я и не старался.

— Ну, вы закончили? — Мирелла оказалась прямо перед нами, и я скорее догадался, что она спросила, нежели услышал. Ее густые волосы ниспадали с плеч, а губы были ярко красными.

Сознание покидало меня, но отключиться совсем не получалось, а в голове вертелась одна единственная мысль: Мирелла Инганнаморте слишком красива.

— Закончили, — подтвердил Гаспаро и поднял меня за шиворот с колен. — Можем продолжать.

И мы продолжили.

Продолжая держать за воротник рвущейся рубахи, он чуть ли не выкинул меня за порог. На ногах я, конечно же, не удержался и плашмя рухнул на пол, все ещё истекая кровью. Гаспаро и Мирелла засмеялись, а потом он поцеловал ее. Я видел это сквозь пелену собственных слез. Даже на фоне обшарпанных холодных стен и кровавых пятен они выглядели как король и королева.

Тогда я не подумал, что Мирелла — жена Чезаре. Это было так не важно.

— Что уставился? — зло бросила Мирелла.

Ей не подходил такой голос.

В нашу первую встречу она казалось доброй, и мне это понравилось. Даже если потом она резала меня. Я влюбился в ее фальшивую доброту.

Я сразу же опустил глаза.

Гаспаро кинул в меня тот большой нож, которым отрезал пальцы, но промахнулся. Специально или случайно. Нож стукнулся со звоном о стену и рухнул рядом со мной, тоже истекая кровью, как и я.

А потом он начал ее раздевать. Целовал в губы, шею и плечи, облизывал языком ее светлую кожу. В моих глазах подобное выглядело крайне мерзким. Гаспаро любил Миреллу, жену своего брата, а она любила его. Он трогал ее пальцами, гладил, и она выгибалась и закусывала губы от его прикосновений.

Они дали мне несколько минут отдыха, пока обнимались в той маленькой комнатушке, прижимая друг друга к этим стенам. Я до сих пор помню ее стоны, ведь это был первый раз, когда я услышал стоны удовольствия, а не боли.

Но Мирелла любила не только Гаспаро: своего мужа она тоже любила. Иногда они любили друг друга втроем. Мое присутствие их не смущало, потому что я был лишь инструментом.

Это было странно: слышать, как кто-то стонал не от того, что его пытали, а потому, что было приятно.

Я продолжал лежать на полу с закрытыми глазами, слушая, как они занимались сексом, потом Мирелла вскрикнула особенно громко, и все резко стихло. До меня доносилось лишь шумное дыхание.

Раны начинали затягиваться.

— Беги, — приказал Гаспаро. Я краем глаза заметил его ботинки около своего лица. — Встань и беги, — повторил он и топнул ногой. К нему подошла Мирелла, тяжело дыша, обвила руками за шею и, наклонившись, что-то прошептала. Они снова засмеялись. Их смех мне опротивел.

— Хватит развлекаться! Пацан должен закончить Второй Путь! — рыкнул появившийся из ниоткуда Чезаре, и Гаспаро с Миреллой сразу же стали серьезными. — Встал. — На этот раз Чезаре обращался ко мне.

Я на дрожащих ногах поднялся.

— А теперь беги. — Следующий приказ Чезаре.

И я побежал.

Отец Мартин закрыл уши ладонями, и Рагиро все же замолчал. С каждой секундой, с каждым своим новым словом он проникался какими-то непонятными, неизвестными ему чувствами, понимая, что отец Мартин не плохой человек, даже если самому Рагиро хотелось думать иначе. А хотелось ему священника ненавидеть.

— Как долго?

— Что — как долго? — не понял Рагиро. Внутренне он убеждал себя в том, что не должен чувствовать то, что чувствовал, но уже сейчас говорил немного мягче.

— Вы бежали… как долго? — голос священника дрожал. Сильнее, ощутимее, страшнее.

— Иногда мне кажется, что я до сих пор там бегу.

Отец