Спешившись недоезжая остатков крепости, Теодорих медленно, чуть покачиваясь от сбивающей с ног безысходности, пошел к воротам, в проеме которых виднелись бесформенные кучи какого-то мусора и два болтающихся на перекладине между столбами тела. Вандалы, как видно, и на сей раз не изменили своим привычкам…

Но что-то странное, тем не менее, было в обстановке, что-то не сочетающееся со стереотипом действий вандалов и сразу бросившееся в глаза старому опытному воину Теодориху, едва он оказался во внутреннем дворе крепости. Во-первых, за исключением двух болтающихся на балке тел, не было трупов. Если гарнизон, состоящий из без малого четырех сотен человек перебит, то все вокруг должно быть усеяно мертвецами и залито кровью, чего Теодориху констатировать не удалось. Во-вторых, не видно было и особых разрушений как во дворе, который Теодорих неспеша, по возможности разбирая мелкие завалы, обходил, так и на основных строениях. За исключением сваленной в кучи рухляди да вырванных с корнем ворот хлева все было, казалось, в порядке. Привычки же оставлять за собой здания нетронутыми и хозяйственные постройки не сожженными за вандалами не водилось. Те всегда и везде имели время и терпение уничтожить все сущее, превратить даже малейшее проявление цивилизации в хаос…Когда-то обществу придется принять и их, оплачивая последствия их оргий, но это дело будущего… Да и что размышлять о будущем вандалов, когда здесь ими и не пахнет!

В чуть покачивающихся по неизвестной причине трупах Теодорих узнал двух жрецов младшего ранга, живших в крепости и истово исполнявших свои религиозные обязанности в надежде сделать карьеру и удержать в огрубелых сердцах прочих, населяющих это временное пристанище, людях старую веру, столько веков подряд спасавшую их предков! Что могут новые боги, будучи лишь вымыслом новых хозяев? Да… Один, как видно, не оценил усердий своих юных адептов…

Глаза же их, остекленевшие и подернутые белесой пленкой, выколоны не были, что, несомненно, также говорило против идеи посещения крепости вандалами. Костровища под вертелами были разметаны и угли холодными, из чего явствовало, что происшествие, чем бы оно ни было, к последним суткам не относилось. Что же, все-таки, здесь произошло? О Один, дай мне хотя бы ответ на этот вопрос, дабы я знал, что делать!

Храбрый король вестготов, которому суждено было в будущем стать легендой, казался в этот миг совершенно сломленным и потерянным. Вопреки всем усилиям ему не удавалось собрать воедино мысли и волю и прийти к какому-либо определенному решению. Огромный, пышущий здоровьем бородатый гот совершенно потерял себя в столь незнакомой, а потому страшащей ситуации.

Собираясь двинуться дальше и обследовать внутренние помещения, Теодорих повернул ко входу и замер, заметив силуэт стоящего в дверном проеме человека. Так как тот находился в тени, то ни лица его, ни одежды Теодорих разглядеть не мог, но само появление здесь сей фигуры уже казалось странным, ибо в живых после подобных налетов, как правило, никто не остается. Но… Быть может, это труп, забавы ради повешенный у входа? Не раз в своей жизни и сам король племени западных готов оставлял кого-либо из челяди подобным образом "сторожить" хозяйскую обитель, ни мало не заботясь о нравственности, к слову сказать, не входившей в число его добродетелей.

Но силуэт стоящего медленно двинулся по направлению настороженно замершего в несвойственном ему смятении Теодориха. Он передвигался бесшумно и медленно, так что от напряжения и неизвестности на лбу короля выступил холодный пот и тишина, казалось, раздражающе зазвенела, проникая в каждую клетку его перевозбужденного мозга.

Но нелепая игра в прятки вскоре окончилась – в завернутой в серую сутану с натянутым до самых глаз капюшоном фигуре Теодорих узнал Мерсалла, главного жреца готов, которого в свое время едва не казнил за заочное оскорбление якобы безгрешного Агривульфа. Посеревшее лицо и потухший взор не старого еще человека не предвещали ничего хорошего. Но… В воспаленном мозгу Теодориха мелькнула пугающая мысль:

– Не приближайся ко мне, Мерсалл, я знаю, что ты мертв! Мертв, как все остальные! Каким неведомым образом удается тебе, жрец, стоять на ногах, какие силы держат тебя в этом мире – не ведомо мне, но, видно, богов всесильных ты умолил! Прочь, Мерсалл!,- Теодорих привычным движением потянул меч, чувствуя, как ужас овладевает им и не понимая точно, что собирается делать, ибо до мозга костей религиозный король, само собой, разумел, что с мечом против мертвецов выступают лишь идиоты. И тем не менее, старая, заскорузлая как в мозгу, так и в руках привычка возымела действие.

Мерсалл же, криво усмехнувшись, замер. Глаза его из-под нависающего на глаза капюшона впились в лицо Теодориха бесстрашно и, как тому показалось, злобно. Жрец просто стоял и смотрел на своего короля, словно раздумывая, как поступить. Но, когда обстановка накалилась до предела и самый воздух, казалось, стал маревом, Мерсалл нарушил молчание:

– Очнись наконец, Теодорих! Открой глаза свои, которые столько лет были слепыми, и прозрей! Благодари Одина, что я стою перед тобой и правду тебе вещаю, ибо Он позволил мне остаться в живых, чтобы указать тебе путь твой дальнейший!

Во второй раз в жизни убрал Теодорих Второй меч в беседе с Мерсаллом, ибо истина была для него очевидна – будь тот жив, то угрозы нет, да и убить его можно в любой момент, если же мертв, то все попытки лишить его жизни во второй раз были так же нелепы, как во второй раз остричь час назад остриженную овцу, сиречь обречены на провал. В царстве Одина дважды не умирают, и лишь единожды возможно войти во врата Валхаллы, как и проплыть мертвой рекой Гьелль во владения Хели, куда, собственно, и мечтал сейчас отправить Теодорих Второй всех причастных к произошедшему в остроге действу.

Меж тем Мерсалл продолжил свой монолог, словно бы и не заметив грозных манипуляций Теодориха с мечом:

– Простит мне Один, что я позволю себе говорить в таком тоне с королем храбрейшего племени вестготов, владетелем Тулузского Царства, равно как Карфагенской и Таррагонской Испании, но ты, великий стратег и мудрый вождь, оказался несмышленым птенцом перед лицом жизни, мелкой игрушкой в ее шаловливых руках, ткнувших тебя, в конце концов, лицом в грязь, если не сказать – дерьмо! Все твои смелые помыслы и лихие достижения, все лелеяные тобой надежды рухнули, рассыпылись в прах, ибо сегодняшнее поражение твое не только досадно, но и позорно, и тебе, Теодорих, будет весьма трудно восстановить как позиции готов в глазах других племен, так и собственный авторитет в племени, которым ты до сих пор так удачно правил и которое так ужасно пострадало благодаря твоей доверчивости! Да-да, король, все именно так, как я сейчас говорю. Не ищи здесь следы пребывания вандалов, ибо их нет, как не было и самих вандалов. Никто не являлся здесь внезапно и не истреблял твой гарнизон. Никто не лишил жизни твоего лучшего друга – при этих словах в усмешке главного жреца прибавилось яду – и не уводил в неволю жену твою, Кеслу. Прозрей же, Теодорих, и вспомни пророчества и предостережения мои, коими уж однажды навлек я гнев твой на себя, рискуя, быть может, собственную жизнь оставить под мечом твоим ради благополучия готов! Нет, король, не верно представил ты себе картину происшедшего, ибо ты боишься даже предположить правду, даже если где-то внутри тебя ее росток уже и проклюнулся! А правда, король, в том, что именно тот, кого ты многие годы почитал верным другом и преданным племени готом, всегда был лишь затаившимся до времени шакалом, рожденным от вандала и ждавшим удачного момента истории, чтобы предать тебя. Пока ты был в походах, Агривульф вел переговоры со свевами, которые намедни избрали его своим королем, чем и объясняется кажущаяся легкость твоей нынешней мелкой победы в сражении с ними. Это был первый приказ их нового короля, стремящегося сохранить численность племени и не растрачивать по мелочам его военную мощь до заключения союза с вандалами и бургундами, в чьем направлении он также ведет политическую игру и, судя по доставленным моими людьми данным – с этими словами Мерсалл указал подбородком на все еще покачивающихся повешенных – довольно успешно. Удастся ему этот план, то не факт, что одолеют готы этот альянс, да и зиждящуюся до сегодняшнего дня на твоих успехах терпимость Рима мы потеряем. Тогда уж будь покоен, Теодорих, что быть тебе покойному, а равно и всему племени как таковому. Прости за каламбур, но ты и сам знаешь, что это так. Колыхаться твоему тяжелому трупу на неструганной, наспех сколоченной виселице, и это в лучшем для тебя случае…