Даритай после того ночного разговора с Алтаном жил подавленный чувством неловкости – перед собой ли, перед духами ли предков – за сговор с ним и Таргудаем, этим давним противником киятских нойонов. Оправдания, что деваться было некуда, что после смерти Хутугты, которая придет не сегодня-завтра, ему останется одна дорога к Таргудаю – а к нему надо идти с какими-то заслугами – не очень-то утешали его: предательство братьев есть предательство, не что иное.

До сих пор в своей жизни он не ведал таких угрызений, как сейчас – до этого не было за ним такой явной вины перед своими сородичами. Даже прошлым летом, когда он нарочно упустил людей Таргудая вместе с угнанным табуном, он не долго терзался над этим: да, он испугался Таргудая и допустил оплошку, но это все-таки не было прямой изменой. И прошлой осенью, когда они оставили семью Есугея, было тому оправдание, и немалое: Оэлун сама отказалась выходить за него замуж, нарушила обычай. Да и не один он это сделал, а вместе с другими братьями – по общему решению. Теперь же все обстояло намного хуже: он вступил в прямой сговор с заведомым недругом Таргудаем против своих ближних братьев и кровного племянника. И сверху, наверно, это хорошо видно – и Есугей видит, и отец Бартан и все другие, и они потом жестоко спросят с него. После разговора с Алтаном он несколько дней обдумывал это дело и пришел к тому, что единственным выходом здесь может быть выделение детям Есугея достаточного скота и людей в помощь, как предлагал Хутугта, и скорейшая отправка их к Бури Бухэ и Ехэ Цэрэну, подальше от Таргудая. И тогда ему можно будет сказать, что он согласился подавать те вести Таргудаю, которые требовал от него Алтан, заранее зная, что от этого не будет никому вреда, потому что племянники скоро будут далеко от него, достать он их не сможет и потребовать их тоже не сможет: Бури Бухэ все равно не отдаст, а войска из-за этой малости Таргудай на него не направит – что же соплеменники тогда про него скажут? Таргудаю это невыгодно, от него и так уже немало родов отшатнулось – слишком круто он начал забирать власть – как бы еще против не пошли. Поэтому Таргудай хотя бы для вида пока будет смирен… И когда нукеры, наконец, разыскали семью Есугея, Даритай рьяно взялся помогать Хутугте, желая побыстрее проводить семью Есугея на север. Он был уверен, что это единственный выход и для Тэмуджина, и он поначалу даже отговаривал Хутугту ехать к нему – хотел самолично сделать доброе для племянника, надеялся этим покрыть вину перед Есугеем. И он был ошеломлен, когда Тэмуджин вдруг отказался от такого блага – понять такое его поведение Даритаю было невозможно. И он тогда с искренним сердцем бросился за помошью к онгонам предков, прося их вразумить этого гордеца, чтобы он не портил своего же блага, которое предоставляют ему родные дядья. Ну и притянуть к себе взоры предков хотелось, ведь надо было, чтобы они отметили его порыв помогать племянникам… Все испортил опять же сам Тэмуджин. Он и в прошлом году не захотел отдавать знамя и ввергнул себя и своих в такую пропасть, что неведомо, как они перезимовали, и сейчас опять начал чудить…

«И чего они со своим отцом на этот раз хотят? – ведь не понять никакому трезвому рассудку. Отец его, покойный брат мой Есугей, был такой же человек, непонятный и норовистый, но тот хоть имел владение, улус, войско, а этот с чего хорохорится?.. – возмущался про себя Даритай, выезжая вслед за другими, наконец, из леса на открытое место. – Да по мне-то, если уж вправду сказать, живите вы одни в этом лесу хоть сто лет. Только ведь Алтану я должен буду сообщить обо всем. Он доложит Таргудаю, а у того что будет на уме, кто знает? И мне потом за все перед Есугеем отвечать?..»

Горестно вздыхая, Даритай понуро сидел в седле, отпустив поводья и не замечая, как проголодавшийся конь его успевает рвать на ходу верхушки пахучей горной травы.

* * *

Ночевать остановились на вчерашнем месте, у опушки. Солнце, подойдя к краю хребта, выплескивало в степь остатки своих остывающих лучей. Нукеры заботливо уложили Хутугту на мягкую доху, сделали ему высокое изголовье, сложив под ним свои седла. Пока подсыхали кони, они натаскали из леса толстых березовых сучьев и развели два костра – один для нойонов, другой для себя.

Даритай сидел рядом с Хутугтой, полуотвернувшись от него в сторону реки. Утолив жажду двумя чашками крепкого архи, он медленно жевал отваренное в дорогу гусиное мясо, равнодушно смотрел на то, как нукеры поят в реке коней и, стреножив их волосяными путами, отпускают пастись.

Перед тем, как выпить, он для приличия налил и Хутугте, думая, что откажется, но тот молча осушил полную чашу. И теперь, по подбородок укрывшись широкой полой медвежьей дохи, он из-под полузакрытых век задумчиво смотрел в степь. Оба молчали, бредя каждый по своим мыслям.

Солнце, незаметно коснувшись торчащих щетиной престарелых сосен на верхушке хребта, быстро скользнуло за нее и теперь лучи его догорали на дальних холмах, красноватым огнем играли на облаках над восточным горизонтом, за чертой которого, пока еще невидимые, подкрадывались вечерние сумерки.

– О чем думаешь, брат Хутугта? – спросил Даритай, насмешливо покосившись на него через плечо. – Получается, выгнал нас наш племянник, и даже ночевать не предложил… Что люди про нас скажут, если узнают, а?..

– Что люди? – раздраженно отозвался Хутугта и скривился от отвращения. – Глупые животные, на самом деле, эти люди… И смотреть на них нечего…

– Так уж и животные?

– Такие же бараны, только двуногие. Жалею я, что слишком поздно это понял.

– Что за слова ты исторгаешь из уст своих?.. – донельзя удивленный, Даритай пересел, повернувшись к нему лицом. – Почему же это они для тебя вдруг стали глупые, брат Хутугта?

– Ты не поймешь, – тот пренебрежительно посмотрел на него и отвернул взгляд.

– Почему?

– Потому что ты один из этих баранов. И говорить тебе сейчас об этом, что кричать в пустую тарбаганью нору.

– Почему же это я не пойму? – обиделся Даритай. – Ты что, меня таким уж безголовым считаешь? А сам ты не из этих же людей вышел? Или умереть еще не успел, а уже богом сделался?

– Из людей я, такой же, как и все вы… – Хутугта сначала неохотно выдавливал из себя слова, не желая разговаривать, но вдруг, разгорячившись потаенными своими мыслями, довлевшими над ним все эти дни, и выпитым на пустой желудок вином, заговорил откровенно: – Я все думаю в последнее время: вот мы все носимся по земле с оружием в руках, рвем друг у друга куски, чуть ли не из глоток вырываем, воюем, ненавидим друг друга, мучаем себя и других, а зачем? Каждый из нас ведь недолгий гость на этой земле. А раз так, чего нам здесь делить?.. Глупые существа, эти люди, вот что я понял, и живут они неправильно…

Даритай озадаченно повертел головой, будто принюхиваясь к какому-то незнакомому запаху.

– А кто тогда правильно живет… волк, что ли? Как дед Хабул говорил?

– Волк и тот лучше человека. Он выходит на охоту только когда голоден. А мы и сытые все высматриваем, что бы себе отхватить, да побольше, да пожирнее.

– А что делать, не мы начали так жить. А кровную месть куда денешь? Убили татары хана Амбагая, мы же должны были отомстить? Убили Есугея и опять мы когда-то кровь им пролить должны.