сейчас едет с ней рядом, красуясь долгим урманским ходом. Светлые бровки насупил, глазенки горят, а на щеках, покрытых первым пухом, точно заморский плод персик, румянец вовсю играет, то ли от мороза, то ли от смущения. Тоже еще жених выискался! Понять не может, что Войнега с ним просто играет, свое тщеславие тешит. Интересно, а ведает об их проделке воевода?

Ромей Анастасий, как не старавшийся, а все же потерявший одну из лыж на подъеме в горку, теперь лихо нагонял отряд:

— Я что-то не пойму, — поинтересовался он, поравнявшись с вождем, — ты, что ли, еще одного отрока в учение взял?

— Это не отрок, а отроковица, точнее, девица, — стараясь не глядеть в сторону Войнега, отозвался тот. — Инвар умудрил притащить, а я только у леса приметил.

— Так надо было отправить ее восвояси! — возмутился ромей.

— Пусть ее, — равнодушно отмахнулся Лютобор. — Если все пойдет, как я задумал, мечей нам обнажать не придется. А если нет…

Он недовольно нахмурился, не желая даже предположить такую возможность.

— Нешто пятьдесят мужиков не сумеют одну девчонку защитить?

— Совсем в возраст вошел наш малыш, — умильно проворковал один из киян, одинаково широкий в поясе и в плечах огненно-рыжий здоровяк, прозывавшийся Радонегом.

— Я ему покажу возраст! — на мгновение дал волю своему гневу вождь. — Всю следующую неделю будет всей вашей сотне коней и оружие чистить!

— Да ладно тебе, Хельгисон! — заступился за отрока десятник Торгейр. — Мальчишка впервые меч в руки взял в ту пору, когда другие не умели и деревянный выстругивать. А в Хандаке-Ираклионе, когда тебя ранили, они же вдвоем с Нежданом почти полдня на угловой башне продержались, пока мы на подмогу подошли!

Войнег хотя в разговор намеренно не вступал (а то воевода не ведал, чья это дочь проникла к нему в отряд), слушал внимательно и, услышав, как уважительно руссы говорят о сопляке Инваре и о бродяге Неждане, почувствовал, как в груди разливается непрошенное тепло.

— Слышь, воевода! — окликнул Лютобора Радонег. — А правду бают, что Соловей-разбойник — это наш Незнамов и есть?

Воевода кивнул, и лицо его помрачнело.

— Да где ты в этом краю трусливом другого такого удальца сыщешь? — пояснил товарищу кривоносый Торгейр.

— И что же с ним теперь станется? — рыжий Радонег сокрушенно всплеснул руками. — Ведь никто другой из этого племени нашему воинству так не докучал.

— А теперь он еще и своего князя прогневил, — добавил один из новгородцев, белобровый и белоголовый парень с обрубком вместо правой руки.

— Судьба Неждана Незнамова находится в его собственных руках, — веско проговорил вождь. — Наше дело — ему помощь предложить. Его — принять ее, или не принять.

***

Недавно выпавший, рассыпчатый от мороза снег укутывал лес и поляны безбрежной сметанной кипенью, легкой и пушистой, как яблоневый цвет. В поле и березняке сверкавший на солнце обращенными в адаманты слезами спящей зачарованным сном Несмеяны царевны, в бору он потускнел, играя пятнами теней, словно шкура серого в яблоках жеребца. Воевода Хельги уверенно шел вперед, ведомый свежей лыжней, оплетенной цепью звериных следов.

След этот давно уж занимал Войнега. Вроде бы, по размеру и по форме отпечатки лап напоминали волчьи, и их обладатель шел по лесу так же уверенно, как серогривый, в прыжке преодолевая сугробы, перемахивая через поваленные стволы и рытвины. Переходя же на шаг, он почему-то начинал ступать, как рысь, разворачивая носки и ставя лапку за лапку. Да и петли, которые он выделывал вокруг лыжни, выдавали осторожную кошачью повадку. Нет, это определенно не волк! Да и Неждан, если предположить, что лыжню проложил он, а не кто-то другой, не потащил бы с собой своего серого товарища. Бедный Кум еще кутенком несмышленым по княжьему двору бегал, когда псы поднимали тревогу на весь Корьдно.

При приближении Лютобора дворовые пустолайки и борзые кобели обычно тоже поднимали шум, хотя зверь, сопровождавший русса, к волчьей породе отношения не имел. Царственный пардус, лучше любой гончей настигавший зайцев и косуль, умел не только рычать, но и мурлыкать. Да вот и он сам, легок на помине. Золотистой тенью петляет между деревьев, точно твой кот, разве что несется на своих длиннющих ногах быстрее любого волка.

Пока Малик, так звали пардуса, получал от хозяина причитавшуюся ему порцию ласки, с горушки на лыжах лихо спустился ладный парнишка. Тороп, сын охотника с порубежья земли вятичей, все лето просидевший с воеводой на одном весле, знал досконально как здешние края, так и увертки местных жителей, и, похоже, сам вызвался на вороп. Его возвращение могло означать либо то, что Неждан его все же перехитрил, либо что парень имеет новости, не терпящие отлагательства.

— Ну что там? — окликнул его воевода.

— Не нравится мне все это, — ломким мальчишечьим баском отозвался Тороп.

— Что именно?

— Да ведет себя этот «птенчик» слишком уж беспечно. Идет себе, не особо таясь, будто не предполагает и возможности, чтобы за ним проследили.

— А что тут удивительного? — подал голос длинный и тощий гридень, единственный из новгородцев выглядевший на лыжах (да и без них) смешно и несуразно. — Возвращаясь с любовного свидания, всяко нетрудно и голову потерять, точно тетереву на току.

— Это ты из своего опыта, Твердята, говоришь? — поинтересовался его ближайший спутник, невысокий и черноволосый парень, а вернее, молодой муж, прозывавшийся Тальцом и нянчивший недавно рожденного первенца.

Гридни заулыбались: все ведали, что Твердята, несмотря на все старания, особого успеха у девок не имел.

Хельги остался серьезен. Он прищурил чуть приподнятые к вискам глаза, глядя из-под руки в морозную даль, провел рукой по шраму на щеке.

— Не таится, говоришь?

Отрок кивнул.

— Продолжай следовать за ним на том же расстоянии, — приказал вождь. — В самое пекло не суйся. Заметишь что неладное — дай знать. Разговоры отставить! — строго глянул он на гридьбу. — Держать ухо востро, луки приготовить, но без моей команды не стрелять!

Отрок вслед за пардусом лихо одолел подъем и исчез. Гридни немного подождали, переводя дух, а затем последовали за ним.

***

Зимний дремотный лес, словно приобщенный тайн иного мира вещий кудесник, безо всякого бубна колдовал и ворожил. Морочил голову обманчивостью стылой неподвижности, дразнил тишиной, оглушающей и властной, словно рев пожара или грохот битвы, где каждый шорох, шепот и шелест, попав в капкан злого насмешника-эха, возвращался обратно искаженным и вывернутым, а хруст случайно задетой ветки бил в ухо не хуже кулачного бойца.

Тропа, шедшая краем Смердячьего болота, петляла и путалась, точно речь человека, врать не умеющего, но делать это почему-то принужденного. Она то зарывалась в непролазную чащобу, то продиралась по бурелому,