резкому и неуживчивому старику все его ведомые и неведомые прегрешения перед Богом и людьми. Но были и такие, которые просто ловили рыбу в мутной воде, преследуя цели, одним им понятные.

На ступенях паперти Троицкого собора сидел носатый мужик в ярко-зеленой косоворотке с расстегнутым воротом и серой однорядке иноческого покроя, висевшей на нем, как пеньковый мешок на огородном пугале. Вокруг него столпилось около десятка человек, в основном из монастырских трудников и окрестных селян.

– Колдуны, говорите? – вопрошал носатый у крестьян, хотя те не произнесли ни слова. – Колдуны, они такие! – пояснил он им собственный вопрос. – А знаете, касатики, почему сороки Москву за 60 верст стороной обходят?

– Нет, мил человек, не знаем, – нестройным хором отозвались опешившие мужики, почесывая затылки.

– Не знают они! – пожал плечами носатый и ухмыльнулся, обнажая ряд крупных кроличьих зубов.

– Давно это было, еще при царе Иване Васильевиче, расплодилось тогда на Русской земле множество всякой нечисти и безбожия; долго горевал благочестивый царь о погибели христианского народа и решился наконец для уменьшения зла уничтожить колдунов и ведьм. Разослал он гонцов по царству с грамотами, чтобы не таили православные и высылали спешно в Москву, если есть у кого ведьмы и переметчицы[53]; по этому царскому наказу навезли со всех сторон старых баб и рассадили их по крепостям, со строгим караулом, чтобы не ушли. Тогда царь приказал, чтобы всех их привели на площадь; собрались они в большом числе, стали в кучку, переглядываются и улыбаются; вышел сам царь на площадь и велел обложить всех ведьм соломой; когда навезли соломы и обложили кругом, он приказал запалить со всех сторон, чтобы уничтожить всякое колдовство на Руси на своих глазах. Охватило пламя ведьм, и они подняли визг, крик и мяуканье; поднялся густой черный столб дыма, и полетело из него множество сорок, одна за другою: все ведьмы обернулись в сорок, улетели и обманули царя в глаза. Разгневался тогда царь и послал им вслед проклятие: чтобы вам отныне и до века оставаться сороками. Так все они и теперь летают сороками, питаются мясом и сырыми яйцами; до сих пор они боятся царского проклятия, и потому ни одна сорока не долетает до Москвы ближе 60 верст вокруг.

– Ишь ты, как оно получается! – восхитились было мужики, но, услышав за спинами грозный окрик игумена, вмиг стушевались.

– Дурни, во что вы верите? Дьявол без повеления Божия даже над свиньями власти не имеет!

– А ты кто такой, что здесь делаешь? – спросил Илларий у носатого, сверля его сердитым взглядом.

– Я-то? – переспросил носатый, глупо улыбаясь.

– Ты-то! Как звать спрашиваю, раб Божий?

– Фомкой кличут. Дворовый пресвитера Варлаама. Служу ему, стало быть!

– Ну так иди и служи, Фома, – досадливо поморщился Илларий. – Нечего народ сказками смущать.

Игумен хотел что-то добавить к своим словам, но не успел, краем глаза заметив, как из-за дровяного сарая, пристроенного к боковой апсиде собора, показалась голова диковинного просода[54]. Возглавлял шествие невозмутимый старец Иов, одетый по случаю в праздничную мантию. За ним четверо трудников, обливаясь потом, волокли тяжелую колоду. А следом на почтительном отдалении следовало две дюжины зевак, лично пожелавших сопроводить старца в монастырский острог. Кроме того, на Соборной площади собралась большая толпа монастырских насельников и поспешивших присоединиться к ним жителей окрестных сел. Люди сочувствовали старцу, многие плакали и, встав на колени, просили у него прощения, а некоторые из особо решительно настроенных предлагали силой отбить старца у властей, кликушу вместе с архиепископом утопить в Сухоне, а тюрьму разломать.

Призывы горячих голов не на шутку встревожили игумена, и не то чтобы в душе он был сильно против, но, как лицо духовное, наделенное должностными обязанностями, вынужден был думать о последствиях подобных необдуманных шагов. По счастью, старец оказался настроен куда миролюбивей своих адептов, что случалось с ним далеко не всегда. Он только потрясал в воздухе суковатой клюкой и призывал народ к терпению.

– Дети мои, не усугубляйте глупыми деяниями зло этого мира, – хрипел Иов, на ходу осеняя собравшихся крестным знамением. – Помните, адом мир делают не бесы, а люди. Нет такой тюрьмы, в которую можно запереть правду. Нет стен, способных удержать истину внутри. Да и стены – дрянь! Говорю вам: и двух дней не пройдет, как падут стены темницы к ногам моим, а враги посрамлены будут!

Иов, сопровождаемый разгоряченными приверженцами, мгновенно и шумно уверовавшими в пророчество, торжественно проследовал по Соборной площади и скрылся за крепкими воротами хозяйственного двора, на территории которого находилась тюрьма. Люди же, растерянно постояв у забора, стали тихо расходиться по домам. Илларий устало присел на ступени паперти.

– Вертеп! – удрученно произнес он, вытирая пот со лба.

– Что же это, отче, неужели ничего сделать нельзя было?

Илларий поднял усталые глаза на говорившего.

– А-а, это ты, отец Феона! – произнес он и жестом пригласил монаха присесть рядом. – У меня руки связаны. Ты же знаешь порядок. Людей, которых выкликают кликуши, должно привлекать к суду за чародейство и предавать пыткам, самих же кликуш отчитывать в церкви для изгнания поселившихся в них бесов. Таков закон.

Феона даже не скрывал охватившее его раздражение.

– Значит, все? – воскликнул в сердцах. – Отдадим старика костоломам Стромилова, а те либо до смерти запытают, либо на костре сожгут? А у нас руки связаны!

Илларий искоса посмотрел на Феону, и в глазах его загорелись хитрые огоньки.

– Это у меня руки связаны, а у тебя, отец, они свободны.

Он осмотрелся и добавил, понизив голос до шепота:

– Займись этим делом, Христом Богом прошу! Чувствую, что-то здесь не чисто! Личные счеты Арсений со старцем сводит. По службе приказать не могу, ибо нет у меня на это прав, но вот ежели негласно? Тайно, чтобы только я и ты? Согласен?

– Согласен.

– И что тебе понадобится?

– Для начала твое благословение, чтобы покинуть обитель на пару дней.

– Оно у тебя есть. Что еще?

– Пока все!

Они понимающе переглянулись и обменялись заговорщицкими улыбками.

– Мы еще поборемся, – произнес игумен зло и уверенно. – Мы их еще в бараний рог…

Отец Феона ничего не ответил, а только утвердительно кивнул головой.

Глава семнадцатая

В канун празднования дня Ильи Пророка[55] в Песьей слободе, как и во всей державе, народ жил ожиданием предстоящего торжества. Приходские священники за малую мзду от прихожан окуривали ладаном их дома и скотину. При этом самые мотивированные из попов не отказывались заодно воскурить фимиам на полях и огородах.

Зажиточные слобожане, у которых в хозяйстве имелись зеркала, прятали эти «грехи заморские» в прочные скрыни. Счастливые обладатели не менее дорогих и редких самоваров покрывали свои сокровища полотенцами. Делалось это, чтобы, упаси Боже, не увидеть в них своего отражения и уберечься от разящих молний, выпущенных Ильей Пророком. Особо предусмотрительные и осторожные не рисковали даже выпускать на улицу орущих от тоски и одиночества домашних котов, из опасения, что Илья ненароком сожжет избу, стреляя молниями по чертям.

Рыбаки на Юге, Сухоне и Северной Двине в преддверии праздника особенно внимательно осматривали улов и рыбу с ярко-красными глазами, не раздумывая, отбрасывали в сторону. Всем было ведомо, что в эти дни от гнева Святого черти и бесы прятались в реках. Одному богу известно, что за дрянь в таком случае могла попасть